Федор Елютин возник будто из ниоткуда: четыре года назад он вдруг привез в Москву спектакль знаменитых берлинских исследователей реальности «Rimini Protokoll» Remote Moscow. Вообще, Remote X — серийный спектакль. В Авиньоне ему помог осуществиться Авиньонский фестиваль, в Санкт-Петербурге — Большой драматический театр им. Товстоногова. В Москве — один человек, Федор Елютин. На премьере переглядывались: кто этот модник в кожаной куртке, потянувший такую махину? Театралы помнили его по «Копам в огне», но большинству фамилия Елютин — выпускника академии народного хозяйства и Школы театрального лидера (совместный проект Театрального центра им. Мейерхольда и Департамента культуры Москвы) — ни о чем не говорила. Бывший сотрудник ивент-агентства сразу нескромно назвался импресарио. И сегодня даже те, кто считал это невероятной наглостью, соглашаются: корабль плывет в соответствии с названием. Команда Елютина привезла и адаптировала для Москвы две работы немцев «Rimini Protokoll», четыре — бельгийцев Ontroerend Goed и одну — британцев Rotozaza. Почти со всеми Федор моментально переходит на «ты» — так быстрее строится коммуникация. Мы поговорили с импресарио Елютиным о новых работах, готовности стать советником Министра культуры, запросе на индивидуальный опыт и мечте о своем помещении.
— «Сокровенное» — часть трилогии бельгийской команды из Гента Ontroerend Goed. Почему так все нелинейно получилось: сначала ты привез третью часть, «Твою игру», потом — первую, Smile off, и вот теперь — вторую?
— Ну, считаю, что жизнь вообще нелинейна. И представление о том, как сложится жизнь, и как она действительно складывается, — две большие разницы. «Твою игру» я увидел в Эдинбурге три года назад, и тогда я ничего не знал про бельгийскую команду, не видел их работ. Решил, что хочу привезти эту работу в Москву. Ребята мне ответили, что это вообще-то трилогия. Меня увлекла идея трилогии, но последовательность сложилась вот такая: три — один — два.
— А почему не говорил про трилогию, когда выходили «Твоя игра» и «Smile off»?
— Сейчас проверю. Хм. Действительно, мы не говорили. Наверное, потому что не понимал, как все пройдет. А потом понял, классно получается.
— А как же теперь быть тем, кто не видел первые две части?
— Надеяться, что мы их повторим. Есть все шансы. Как только найдем площадку, будем играть все спектакли, эти спектакли будут в моем репертуаре.
— Так у тебя есть план обосноваться в Москве в каком-то постоянном месте?
— Конечно, это моя мечта. И сейчас больше всего внимания направлено на поиск своей площадки. И отсутствие этой площадки — очень тормозящий процесс. Я невероятно устал договариваться, искать места, где можно играть. Это ужас! Хочу сидеть за директорским столом, чтобы ко мне приходили люди и я их слушал. Но обещаю быть благосклонным (смеется). Надо относиться к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Но графики, возможности, невозможности разных площадок — я просто устал это слушать. Хочу свой мир, который будет функционировать по нашим правилам.
— В Москве проблемы с площадками?
— В Москве много проблем. И с площадками тоже — свободными, оборудованными и так далее. И задача — сделать такую, где будут все возможности для наших проектов.
— В идеальном мире — это долгосрочная аренда или собственное помещение?
— Конечно, второй вариант. Однажды беседовал с человеком, и он спрашивает: «Федор, хочешь площадку в аренду?» Отвечаю: «Хочу свою». Я никогда не осмеливался даже так думать. И вот впервые говорю это тебе, в мир. Конечно, это будет своя площадка.
— Ты готов к диалогу с городом на этот счет?
— Я готов к любым диалогам. Но когда что-то берешь, чувствуешь себя должником. А если приобрел — это совсем другой разговор. Наверное, это немного движение против течения, потому что в мире все по-другому устроено: есть фонды, гранты, господдержка.
— Была городская программа, не знаю, действует ли сейчас: особняк отдают в долгосрочную аренду, но нужно заниматься его реставрацией и поддержкой в определенном состоянии.
— Ты знаешь, мое вдохновение — это Рурская триеннале. Пространство с большими трубами, бетонным полом, индустриальное. Хочется, чтобы это был не театр, а пространство. Некое место, где мы будем экспериментировать и пытаться сделать что-то неведомое, чего люди еще не пробовали и не переживали. Мы это уже делаем, но в разных местах.
— Насколько твои эксперименты зависят от языка и менталитета? Даже на уровне названий. Оригинальное «Game of you» — это же не совсем «Твоя игра».
— Вот выпускают фильм «The rise of Cobra», и ты думаешь, ну какой же это «Бросок кобры», а потом сталкиваешься с необходимостью передать смысл. В общем, это всегда вопрос. А с русским языком и менталитетом все отлично. Задача, которую мы получаем от бельгийцев, — не растерять смысл по дороге. Какая-то усушка происходит, но как человек, видевший первоначальную версию и принимающий наш финальный продукт, я могу сравнивать. Это похоже на покупку в интернет-магазине: сначала покупаешь, потом видишь в реальности и понимаешь, то или не то. У нас есть команда, есть кастинг-директор, Наташа Кириллова. Она чувствует запросы бельгийцев, знает, какие нужны актеры.
— И какие?
— Максимально приятные, эмпатичные люди. Нам нужны даже не совсем актеры, а люди с открытым сознанием, кого называют open minded. Готовые меняться, менять свои настройки, которые есть у всех артистов. Бельгийцы очень много разговаривают с артистами, рассказывают про свои принципы и методы. Есть ребята-актеры, с которыми мы уже третий год работаем. По сути, у нас уже есть некая труппа без театра.
— А где находите актеров? Ходишь в театр, приглядываешься, кого бы рекрутировать?
— Да, если кто-то понравился, отмечаю. Но я всегда доверяю кастинг-директору.
— Так это легенда, что импресарио ходит и высматривает актеров?
— Давай не будем ломать эту легенду. Мне она нравится. Я никогда не скажу: «Этот человек должен работать у нас актером». И в том числе потому, что мне прежде всего важен конечный результат. Но кастинг-директора могу попросить кого-то посмотреть, и дальше работают уже ее фильтры.
Хочу свой мир, который будет функционировать по нашим правилам
— У тебя есть список театров, куда никогда не пойдешь смотреть актеров? Или можешь увидеть актера, например в Малом театре, и захочешь его пригласить?
— Конечно. Вообще нет таких мест, куда не пойду никогда. Мне кажется, в каждом даже суперстранном месте может быть какая-то жемчужина, которую просто никто не видел.
— Какой театр считаешь суперстранным?
— Я никогда не был в МХАТе им. Горького. Для меня это очень загадочное место: не понимаю, что там происходит, что люди там делают. Нет там таких работ, на которые захотелось бы пойти. При этом — центр Москвы, театр с отличной локацией, на Тверском бульваре. Если бы мне дали такое место, я бы сделал так, чтобы туда ходили.
— Завидуешь?
— А как ты думаешь?
— Ну, у меня была бы зависть, особенно если искала себе пространство.
— А у меня — нет. У меня свой путь, своя аудитория, я с ней взаимодействую и понимаю, что в большом театре — большие проблемы. Если завтра меня сделать директором такого театра, я сойду с ума. Я не готов к такой ответственности ни морально, ни профессионально. Мы действуем поступательно, и я кайфую от вещей, которые мы делаем. Это всегда неизвестность и новый путь. Нет такого, чтобы мы шли по проторенной дорожке. А что у кого-то театр есть... Ну вот есть у Бориса Юхананова Электротеатр. Туда вложены миллионы долларов. Всегда хожу туда с радостью: прекрасно, что чья-то утопия реализовалась. Этот театр не имеет никакого отношения к реальности. Это просто сбой в матрице какой-то.
— Юхананов много лет ждал своего театра.
— И прекрасно, что дождался. Но если завтра из департамента придут и скажут, что недовольны политикой Юхананова, театр останется городу. И в этом — красота момента. Ты понимаешь, что это театр здесь и сейчас, он держится на персоне Юхананова, и Юхананов может себе позволить делать такой театр. Так что это вопрос не зависти — вопрос восхищения. Пример того, что утопия возможна.
— Кем еще восхищаешься?
— У меня нет кумиров. Как хочу, так и делаю. Планирую ли делать больше и интереснее? Да, поэтому хочу свое пространство, вот и все. Я езжу, смотрю разные места. Все постепенно. Мы вот только на второй год Remote Moscow поняли, как это должно работать, какой должен быть график.
— Сейчас последний сезон Remote Moscow?
— У нас каждый год — как последний. На самом деле происходит так: я закрываю проект и смотрю, пишут люди или не пишут. И в каком количестве пишут. Если запрос есть, снова открываем проект. Сейчас мы не предпринимаем никаких усилий по продвижению Remote, билеты продаются естественным образом. Продукт живет сам по себе, и это здорово.
— А не было ли нескромным назваться импресарио? В сознании русского человека импресарио — Дягилев.
— Ну смотри, что делал Дягилев: брал отсюда и вез туда. Я беру оттуда и везу сюда. Делаю то же самое, но наоборот. Нам тогда было что показать, чем удивить, это действительно было актуально.
— Есть мнение, что нам и сейчас есть чем удивить.
— И что? Это удивляет кого-то? Я про это ничего не знаю. Есть много проблем — институциональных, политических, разных. Смотрю, что происходит в репертуарных театрах, но не имею к этому отношения. У меня нет своего театра, труппы, завпостов. У меня есть только ИП. Но, в общем, вывозить отсюда театры — совсем не то, чем я хотел бы заниматься. Для меня классический театр — когда ты сел и смотришь что-то, требующее подготовки. А для спектаклей, которые мы привозим, не нужно ничего знать, вход в это искусство достаточно простой.
— Насколько проект «Импресарио» держится на твоей личности, сколько у тебя людей в штате?
— Сейчас у меня в команде человек пятнадцать — тех, кто работает над созданием спектаклей. Люди работают по трудовому договору. У меня есть костяк: исполнительный продюсер, пиар, smm-менеджер. Кастинг-директор работает, только когда идет производство. Дизайнер выходит на проекты. Вообще, это, по сути, проектная история, и пока у меня не будет своей площадки, так все и будет существовать. У меня проектное мышление, и все к этому привыкли. Но, конечно, такие дела не делаются в одиночку. Кстати, моя команда в основном состоит из девчонок, такая суперфеминистская организация. И все мои сексистские шутки зарубают на корню.
— Давит необходимость платить людям зарплату, нести ответственность?
— Да нет. Считаю, если удалось все выстроить таким образом, что люди получают деньги и на эти деньги живут, путешествуют, это же так здорово. Это меня вдохновляет.
— Можешь позволить себе заболеть или уехать в отпуск?
— Конечно. Болею редко, но могу. Могу уехать в отпуск, на фестиваль. В январе мы все разъезжаемся и закрываем офис на месяц. Январь все провели в Таиланде, там встретились, но договорились — не обсуждать работу. Это было табу.
— Как находишь людей, с которыми потом можешь не разговаривать о работе?
— Да просто как-то садишься напротив человека и слушаешь его. Спрашиваю, что этот человек делает, какой у него бэкграунд, какую музыку слушает — какие-то базовые человеческие и общекультурные штуки. Есть люди, у которых могу что-то спросить. Ковальская (Елена Ковальская, арт-директор Театрального центра им. Мейерхольда. — Прим. «РБК Стиль») мне часто помогает, говорит, мы должны всем помогать, раз нас финансирует государство. И большое ей за это спасибо. Вот тебе — не зависть и конкуренция, а цеховая солидарность.
— Но у тебя же, объективно, нет конкурентов, никто подобным в Москве не занимается. Это мешает или помогает?
— Считаю, конкурентов в принципе не существует. Был «Черный русский», есть «Вернувшиеся», «Зеркало Карлоса Сантоса». Кто еще есть в жанре театра, который прикидывается не театром? Даже непонятно, чем они прикидываются — шоу или театром.
Дягилев брал отсюда и вез туда. Я беру оттуда и везу сюда
— И при этом все эти спектакли продаются как индивидуальный опыт. Почему это стало востребованным?
— В нашем детстве не было фронтальной камеры, все фотографировали друг друга. А теперь мы фотографируем сами себя. Все строится вокруг эгоистичного самоупотребления себя. Наверное, поэтому эти истории и принимаются лучше. Ты главный, ты герой, все внимание тебе. Ты не один из тысячного зала — ты просто один. Это накладывает определенные финансово-экономические сложности. Гораздо выгоднее делать шоу на триста, пятьсот, тысячу человек — увеличиваешь зал и играешь. В формате one-on-one ты так не можешь: у тебя всегда определенный объем зрителей и больше пустить физически невозможно.
— Стоимость билета на одно из шоу «Импресарио» эквивалентно средней цене сеанса психотерапии в Москве.
— Хм. Наверное, так и есть. Но на самом деле это простой баланс: ты должен вернуть потраченное. Просто смотришь на соотношение доходной и расходной части, отслеживаешь интерес к шоу и выводишь цену. Билеты на «Ложь» — одни из самых дорогих. Но там всего 84 зрительских места — по семь зрителей за одним столом, 12 столов и 17 артистов. Как бы ни хотел, я не могу сделать билет на это шоу за 1000 рублей.
— Каков вклад в твой проект меценатов и партнеров?
— Модель привоза европейских спектаклей в Москву устроена так, что без партнеров она вообще не работает. По сути, наши бизнес-партнеры — меценаты. Например, проект #cinzanoart, который поддерживает наше пространство Experience Space и благодаря этому остается на передовой трендов в искусстве. Понятно, у нас есть своя классная аудитория, мы делаем громкие вещи, но если бы не вклад компаний-партнеров — ничего бы не состоялось.
— Зачем компаниям реклама?
— Реклама всем нужна. Конечно, это история про лояльность к бренду. Они поддерживают проект, который им интересен, который они считают правильным, актуальным и современным. Когда искал партнеров на шоу «Ложь», подумал, что на шоу про деньги нужен финансовый партнер. А дальше решил посмотреть, кто у нас самый сумасшедший на этом рынке. Конечно, Тиньков. Пришел в их маркетинг-отдел, потом они посмотрели «Кандидата», я рассказал им про «Ложь», и вот «Тинькофф Банк» поддерживает шоу о деньгах. Это же смело и иронично.
— Пчелы против меда?
— Ну да. Так и стоит вести диалог, мне кажется, — через искусство и иронию. Я всегда ищу партнеров и меценатов, которые настроены так. Понятно, какая у нас ситуация с грантами. Я получал грант департамента культуры — 800 тысяч. И, честно говоря, зарекся. Конечно, спасибо, что он был, но это хождение по кругу: получить, отчитаться и так далее.
— Ты обсуждаешь с бельгийцами или немцами, как у них устроено производство спектаклей?
— Расскажу историю. Однажды я был дома у главного режиссера бельгийцев, Александра Дервинта. Мы обедали. В его столовой одна стена заставлена книгами, такая немаленькая домашняя библиотека. Спрашиваю: «Сколько книг из своей библиотеки ты реально читал?» Отвечает, процентов 80–85. Интересуюсь: «Когда?! Ты же делаешь спектакли, ездишь в туры…» И он отвечает: «Федор, понимаешь, мне государство платит за то, чтобы я сидел и читал книжки, я оттуда беру вдохновение». То есть ему государство платит за то, что он делает спектакли, возит их по миру и промоутирует страну.
— То есть делает то же, что Дягилев, в смысле продвижения культуры.
— Ну да. Но для нас это абсолютно невероятная вещь, что режиссер не должен заниматься корпоративными мероприятиями, коммерческими шоу – а должен заниматься только искусством. Наши режиссеры не имеют возможности просто заниматься искусством. И можно об этом думать, размышлять, а можно создать экосистему, которая будет поддерживать молодых классных ребят.
— Ты стал возить спектакли, а не производить их самостоятельно, потому что у нас режиссеры заняты не только вдохновением?
— Да нет. Мне нравится путешествовать по Европе, общаться, потом показывать ребятам Москву, дружить. Люди, с которыми мы работаем, становятся моими друзьями, и в дружбе происходит авантюра. Авантюра — это мои спектакли. Выпустить здесь свой — это совсем другие условия. Возможно, когда-нибудь я так и сделаю. Но пока это не мой профиль. Да, мне регулярно пишут наши режиссеры, предлагают идеи, но пока никто даже нормальную презентацию не принес.
— То есть спектакль из Европы — некая гарантия успеха проекта?
— Да. Увидел спектакль, понял, что это круто, и надеюсь, что здесь они тоже сработают. Зачем изобретать велосипед, когда придумали мотоцикл? Экспертность моей компании ведь не только в том, что мы работаем в one-on-one формате. Фестивали привозят и увозят спектакли, а мы устраиваем здесь трехнедельные мастер-классы, происходит передача компетенций. Потом ребята уезжают, а я остаюсь адвокатом их работ.
— Если вдруг предложат должность министра культуры или стать советником Мединского, согласишься?
— На место Мединского — вряд ли. Это расстрельная должность, но вот советником — с удовольствием соглашусь. Мне есть что посоветовать.
— У тебя есть ощущение пороховой бочки от работы в России? Ты зависишь от курса, например, да и вообще, у нас сезон судов.
— Ощущения пороховой бочки нет. А происходящее с Кириллом Серебренниковым... Понятно, это вопрос не только бухгалтерии, есть что-то еще. И что именно, думаю, мы никогда не узнаем. А от работы в России я кайфую и надеюсь это делать долго. Моя цель и миссия — сделать Москву центром европейской театральной культуры. В том числе и с помощью наших точечных работ. В конце концов, мы это делаем уже четыре года. Когда начинал с «Remote», я не знал, куда приду. Сейчас к нам не стыдно пригласить и москвича, и европейца. Да и вообще, я не хотел никогда никуда сваливать. Мне не нравится зима в России, холод. А в целом мне здесь нравится.
— Ну и последний вопрос — для тех, кто о тебе почти ничего не знает. Почему ты выбрал бельгийцев и немцев? Это как-то связано с тем, что немцы, Rimini Protokoll, — этакий левацкий демократический театр? А истории с бельгийцами — это индивидуальный опыт, своего рода психотерапия, некая буржуазная жизнь в ее сегодняшнем понимании.
— Конечно, круто сказать: «Да, немцы — левое крыло, а бельгийцы — правое, хотя оно и не правое». Но мы начали разговор с того, что жизнь нелинейна. Этим и закончим. Я случайно в свое время выбрал Remote, и в течение трех лет мы с критиком Алексеем Киселевым писали книжку, своего рода мотивационный бизнес-учебник: как придумать и привезти сюда театр, с чего начать, как продавать билеты. Мы заключили контракт с издательством, и в октябре – ноябре книга выйдет. Но вот так получилось, что сначала я увидел Remote, потом — бельгийцев. Это просто череда событий. Но ведь любая случайность неслучайна. Ребята стали моими друзьями, Штэфан Кэги познакомил с Энтом Хэмптоном, рассказал ему про «крейзи рашн», то есть про меня. Так появился спектакль «Этикет». Это пока единственная работа, которая возникла не после того, как я ее увидел и загорелся, а уже благодаря знакомствам и рекомендациям. Планов у меня — на два-три года вперед. Думаю, осенью выпустим две или три премьеры. Мне нравится создавать собственный новый мир. Это очень здорово и очень страшно. Баланс страха и азарта — это то, что заряжает. И меня, и мою команду.
