Каким получился фильм «Однажды в... Голливуде» Квентина Тарантино

Читать в полной версии

«Эту песню Чарльз Мэнсон украл у The Beatles — мы украдем ее обратно», — такими словами открывался вышедший в 1988 году альбом U2 «Rattle and Hum». Речь шла, разумеется, о песне «Helter Skelter», название которой было написано кровью актрисы Шэрон Тейт и ее гостей, убитых в ночь на девятое августа 1969 года в особняке Тейт и ее мужа Романа Полански на Голливудских холмах. Та ночь изменила мир и во многом сделала его таким, каким мы его знаем. Той ночью досрочно закончилось «лето любви», после той ночи Полански, автор «Ребенка Розмари» и едва ли не главный в тот момент режиссер Голливуда, пустился во все тяжкие и сейчас доживает свой век во Франции по итогам уголовного преследования в Штатах. В ту ночь веселая, искристая «фабрика грез» не перестала существовать, но точно перестала быть безусловным раем, которым виделась и на расстоянии, и вблизи.

Отчасти то же самое произошло и с самой оптимистичной группой в мире — Мэнсон посадил отвратительную красную кляксу на белоснежную обложку одноименного альбома The Beatles (да и всю их историю), казалось, навсегда. В 1988-м, за год до 20-летия трагедии, U2 попытались символическим жестом смыть это пятно, а еще через тридцать лет примерно ту же попытку предпринял Квентин Тарантино. Так получился фильм «Однажды в... Голливуде».

Перед каннской премьерой фильма Тарантино лично напечатал письмо, в котором попросил первых зрителей не раскрывать деталей сюжета, не портить удовольствие тем, кто увидит фильм только в прокате. Удовольствие пересказом испортить здесь и правда легко (хоть и не полностью, конечно). Другое дело, что пересказывать на сей раз в сущности нечего. То есть как. Есть завязка. Два вымышленных друга — миновавшая зенит, а потому плаксивая звезда телевестернов Рик Далтон (Леонардо Ди Каприо) и его дублер Клифф Бут (Брэд Питт) — живут на Голливудских холмах в соседнем доме с Тейт (Марго Робби) и Полански. Далтон играет каких-то второстепенных злодеев где попало. Бут щурится, курит, кормит любимого пса и цепляет хиппушек из «семьи» Мэнсона.

Тейт-Робби идет в кино на «Команду разрушителей», чтобы посмотреть, кого она, собственно, играет, — на настоящую, оставшуюся только на пленке Шэрон Тейт. Вот и все. Остальное при пересказе выглядит какой-то чушью — как любая крупная поэтическая форма.

Комментируя жанр «Евгения Онегина» в письме своему другу князю Петру Андреевичу Вяземскому, Пушкин отмечал, что пишет «не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». Вот и «Однажды в... Голливуде», пожалуй, правильней всего назвать кинороманом в стихах. Выбранная Тарантино форма задним числом выглядит естественным этапом его эволюции. Сюжет никогда не играл ключевого значения в его фильмах. Он как мало кто понимает, что кино выражает свой смысл не нарративом разной степени линейности, что это только пленка в проекторе движется из точки А в точку B. Отчасти именно это открытие сделало моментальной классикой «Криминальное чтиво», в котором запутанность фабулы была не формальным пижонством, а частью замысла фильма о золотом свете. «Однажды в... Голливуде» — это тоже фильм о золотом свете. Им залито все пространство, им светится лос-анджелесский воздух и танцующая в спальне Шэрон Тейт.

Им же переливается каждый кадр, каждая реплика. В этом фильме знаменитая эрудиция Тарантино выходит за все возможные пределы. Его уже не упрекнуть в цитациях, не навесить ярлык «влюбленный киномеханик». Гипертекст здесь достигает такой густоты и насыщенности, что превращается в совершенно самостоятельную мозаику, собранную из любовно выкопанной из прошлого смальты. Тарантино таким образом элементарно демонстрирует механизм самовоспроизводства культуры из останков прошлого. Убедиться в том, как это работает каждый день, могут, скажем, посетители ватиканского собора Святого Петра — крупнейшего католического сооружения, частично возведенного из остатков не только раннехристианских базилик, но и языческих храмов.

Если искать аналогии чуть ближе, то тоже в Италии. «Однажды в... Голливуде» — это тарантиновский «Амаркорд» (микроцитата из другого фильма Федерико Феллини тут тоже есть). Это самый личный фильм в карьере, а потому в нем есть цитаты из всех предыдущих. А еще это фильм о детстве Квентина, прошедшем в тех же местах, где происходит действие. Разумеется, обо всем этом не рассказать никак иначе, чем стихами, и Тарантино — впервые со времен «Убить Билла» — напоминает, что он, вообще говоря, большой поэт. Кадры зарифмованы между собой и с детально изученным им пространством кинематографа. В каждой монтажной фразе здесь при желании можно увидеть отдельное стихотворение (или онегинское лирическое отступление), напоминающее о верлибрах Буковски (которые в переводе выглядят такой же бессмысленной похабщиной).

Впрочем, Тарантино — слишком крупная фигура, чтобы ограничиться упражнениями в форме. Да, он правда владеет киноязыком на таком уровне, на котором им говорят разве что Ларс фон Триер и Жан-Люк Годар. Но все же «Однажды в... Голливуде» — это хоть и сад расходящихся тропок, но никак не игра в бисер. В сущности, это фильм, два с лишним часа иллюстрирующий простую, но важную мысль. Искусство не имеет никакого практического смысла, оно, конечно, совсем необязательно меняет жизнь, но только оно имеет на это хоть какие-то шансы. Чарльз Мэнсон украл эту жизнь у всех у нас, Квентин Тарантино украл ее обратно.