Вещи и поклонники: где грань между коллекционированием и одержимостью
Французский философ и социолог Жан Бодрийяр примерно в середине прошлого века в книге «Система вещей» писал, что у любой вещи есть две функции: одна — быть использованной (в качестве примера он предлагал холодильник, который охлаждает, — и слава богу), а вторая — быть обладаемой. Именно вторая функция по Бодрийяру и превращает человека, еще вчера спокойно покупающего себе просто новый холодильник или просто новую машину, в коллекционера — существо нервное и, может быть, даже взвинченное, всегда находящееся в состоянии охоты, в вечном поиске новой «вещи».
«Обладание какой бы то ни было вещью несет человеку одновременно и удовлетворение и разочарование: за ней беспокояще проглядывает целая серия», — писал он. У таких людей за первым холодильником, машиной, статуэткой, маркой или предметом искусства всегда последует еще один холодильник, еще одна машина, еще одна статуэтка. Зависимость эта вырабатывается быстро и, как показывает история великих коллекций и великих собирателей, остается с пациентом на всю жизнь. Она претерпевает разные стадии, уходит в ремиссию, вспыхивает с новой силой, но не покидает навсегда — она сродни шраму.
На протяжении всей истории коллекционирования многие пытались проанализировать, что становится возбудителем этой «болезни». Некоторые считают, что коллекционирование — это сублимация (историк искусства Морис Реймс писал, что «коллекционерство — это своеобразная игра страстей»), другие — фетишизм, некоторые видят корень в простом тщеславии, более деликатные исследователи указывают на несомненную общественную ценность коллекций. Так предмет нашего разговора, дожив до XXI века, оказался в сложном положении. С одной стороны, принципиальная ценность серьезных коллекций (не только искусства, но в первую очередь именно их) не вызывает никаких сомнений. Это, что называется, просто-напросто основа европейской цивилизации.
Любой музей — это коллекция, в которой, помимо личных обсессий ее составителей, есть, например, понимание исторического процесса, а значит, человеческая память. Потому что без музея человеческой памяти не существует. А любая уважающая себя коллекция, конечно, стремится именно туда — за стекло хорошего качества, — и чтобы имя ее владельца гордо красовалось рядом. Чтобы его потомки, приведя умную девушку на свидание в музей, говорили мимоходом: «Да, это мой дедушка собирал».
С другой стороны, будем честны, не каждая коллекция имеет шансы дожить до своего звездного часа — не все папины альбомы с марками достойны Метрополитен-музея. Или, например, не всякая коллекция подружкиных лодочек переживет хотя бы ближайшие полвека. Да и сам ты, ярый любитель ярмарок современного искусства, обладатель десятка работ молодых художников, купленных по зову сердца и после третьего бокала на вернисаже, вряд ли станешь новым Третьяковым, несмотря на то что слово «коллекция» произносишь гордо.
О коллекциях пожиже даже не говорим, хотя вот замечательный режиссер Дэвид Линч всю жизнь собирал мертвых мух и использованные жвачки (засохшие напоминали ему головной мозг) — и ничего. И такой подход к организации пространства и жизни вокруг себя сейчас часто (и скажем сразу, довольно обидно) порицаем. Тем более что люди, склонные к минимализму — и в потреблении особенно, — к XXI веку подошли практически в ранге «святых»: у них дома, конечно, стоит только первый бодрийяровский холодильник, исключительно охлаждающий.
В общественном сознании слова «минимализм» и «минималист» вообще всегда были окружены флером недосягаемого совершенства. «Краткость — сестра таланта», — писал брату Антон Павлович Чехов, и попробуй повтори: великий Стив Джобс, вдохновившись не менее великим Иссеем Мияке, десятилетиями не покупал себе ничего, кроме водолазок. Переплюнуть «Черный квадрат» Малевича пытаются уже больше века. Многие просто забывают, что минимализм вообще — это в первую очередь сложная религиозная категория.
Современный общественный климат очки команде «умеренных» только добавляет. Наш мир еще пока не окончательно захлебнулся в перепроизводстве, но стремительно движется в эту сторону и регулярно посылает вовне сигналы SOS. Звучат они так: «год без покупок», «переезжаем в tiny houses», «пьем дождевую воду», «лишний раз не пользуемся самолетами» и т.д. Вопрос о том, насколько это все имеет шансы спасти нашу планету от грядущей экологической катастрофы, переадресуем соответствующим специалистам, но в любом случае бои на этих фронтах идут похлеще, чем между любителями Толстого и Достоевского. С одной стороны расположилась высоконравственная Грета Тунберг, с другой — презренные любители каждую неделю покупать себе что-то из новой «коллекции» (вот оно, проклятое слово). «Левая» риторика учит нас переставать определять себя через вещи, «правая» говорит: зарабатывай и покупай, продавай и зарабатывай.
Любая уважающая себя коллекция, конечно, стремится именно туда — за стекло хорошего качества, — и чтобы имя ее владельца гордо красовалось рядом.
Но если отбросить подобные разногласия и попробовать посмотреть на это вечное противостояние с другой позиции, то окажется, что люди, старающиеся сознательно и экономно подходить к вещам, и люди, которые из всех соблазнов выбрали соблазн обладания ими, не так уж и непохожи. И на самом деле очень хорошо друг друга понимают. Неслучайно же активисты всех мастей всегда приходят в музеи: разрушение ценной вещи, пережившей столетия, или атака на нее воспринимается западным обществом как бесспорное преступление, которое просто не имеет шанса остаться незамеченным (скажем в сторону: как остаются незамеченными многие другие, но оттого они и показательнее).
Так, неслучайно и то, что, например, экоактивисты Just Stop Oil в 2022 году по итогам своей деятельности пришли именно в музеи — храмы современного секулярного общества, тут другого мнения быть не может. И действительно, не логичнее было бы им, ратующим за прекращение разработок нефтяных месторождений (тем самым людям, которые призывают весь остальной мир к умеренности в собственных аппетитах), нападать на офисы соответствующих компаний и нефтяные танкеры, а не обливать супом Ван Гога и пюре — Моне?
Но нет (тем более такие акции проводились — и о них не писал никто), разумеется, для того чтобы твое радикальное сообщение было услышано, надо посягнуть на действительно важные вещи. Строго говоря, не меньшее остолбенение вызывают кадры с уничтоженными кафе и разграбленными магазинами, которые мы видим каждый раз после очередных народных волнений. В этом случае утрата самой вещи шокирует меньше, но таким же образом шокирует сама возможность ее уничтожения — кем-то сделанной, кем-то приготовленной.
Еще, например, хороший вопрос: что бы мы делали, если бы Мстислав Ростропович в какой-то момент решил сэкономить и не купил архив вдовствующей императрицы Марии Федоровны, матери Николая II? В Государственном архиве РФ он сейчас лежал бы едва ли. Мне скажут: не сравнивай Щукина или Ростроповича, которые тратили свои состояния на Матисса с Ренуаром, с людьми, которые покупают десятую сумку за месяц.
Но нет, сравнить их хочется. Ведь любовь к вещам претерпевает, как мы уже говорили, разные стадии. Любой коллекционер искусства (или чего угодно) подтвердит вам, что период безумного стяжательства обязательно сменяется периодом жесточайшего отбора. И так же десять сумок рано или поздно становятся одной — Оскар Уайльд в «Портрете Дориана Грея» высказался по этому поводу вполне однозначно: «...в наш век только бесполезные вещи и необходимы человеку». А радикальный размах, с которым начинают действовать знаменитые минималисты, каждый раз призывая «до основания» менять мир вещей, сравнится разве что с планами Наполеона. Это я к чему: любой максималист когда-нибудь станет минималистом, а любой минималист — максималистом. На том и разойдемся.