Покидая Интерзону: почему нам нужны писатели-бунтари?
Вы, наверное, видели эту осеннюю фотографию: Курт Кобейн гуляет с Уильямом Берроузом около дома писателя. Трудно понять, как разворачивается беседа: говорит, очевидно, Кобейн (широко расставленные руки, сигарета между пальцами, непринужденная и при этом ищущая чужого внимания поза), а Берроуз, опершись на палку, молчит и сосредоточенно смотрит куда-то перед собой. Перед нами — своего рода бэкстейдж их совместной пластинки «The Priest They Called Him». Или — инвариант сюжета «паломничество к великому старцу», который был, среди прочего, распространен в России в начале XX века: вместо Ясной Поляны — домик в Канзасе, в роли пожилого моралиста — мэтр трансгрессивной литературы, сделавший себе имя на описании зависимостей: от наркотиков, власти, языка.
Впрочем, это очень условное противопоставление: «Голый завтрак» и «Интерзона» — такие же безусловные факты словесности XX века, как «Хаджи-Мурат» и «Воскресение», и если они не входят в школьные и университетские программы — что же, тем хуже для методистов и преподавателей, которые не могут найти для описания этих текстов адекватного академического вокабуляра. Берроуз несколько десятилетий наплывал на мировую культуру и успел в ней раствориться: в конце концов, мы оказываемся среди запатентованных им «нарезок» (коллажей из несвязанных друг с другом текстов, которые вместе производят мощный эстетический эффект) всякий раз, когда открываем соцсети.
В своей новой книге независимый исследователь Дмитрий Хаустов (автор работ о психоанализе, битниках, Чарльзе Буковски и Джордже Оруэлле) как раз пытается прочертить силовые линии между вехами берроузовской библиографии и философией, музыкой, технологиями, кино и литературой последних сорока лет; выяснить — не в рамках безответственного историко-публицистического обобщения, а как подобает добросовестному, с текстом перед глазами филологу, — как устроена его проза и почему она оказывает на нас такое странное, неуютно-завораживающее воздействие.
Это честная книга хорошо осведомленного автора: Хаустов не делает вид, что первым берется описать жизнь Берроуза и раскрыть секреты его сочинений; скорее, он играет роль проводника по берроузоведческой литературе, высвечивает те аспекты, которые кажутся ему — и, по счастливому совпадению, заинтересованному читателю — самыми значительными. В результате получилось то, что в английской традиции называется «очень кратким введением», — лаконичная и при этом вполне компетентная книга, которая не заменяет собой предмет изучения, но приглашает к дальнейшим разысканиям — благо издание снабжено всеми необходимыми ссылками.
Закончив «Берроуза...», хочется додумать за Хаустовым сразу несколько длинных мыслей. Например, о том, как быстро андеграундные стратегии письма — собственно, тот самый метод «нарезок» — становятся всеобщим достоянием. Или про то, что идеи Берроуза о зависимости как инструменте тотальной власти были, по сути, проигнорированы литературным и кинематографическим мейнстримом, и главное, на что сподобились критики всепоглощающего контроля, — сделать слово «наркомания» неприличным в прогрессивных кругах.
Но, может быть, острее всего тянет порассуждать о приключениях образа писателя-мудреца, знающего о жизни что-то такое, о чем не догадываются ученые, коучи и другие эксперты, которые претендуют на обладание исчерпывающей картиной мира. Читая о том, какие знаменитости наведывались в нью-йоркский «Бункер», где писатель жил, писал и употреблял, нет-нет да задашься вопросом: а куда (и к кому) фанаты нетривиальных ответов на волнующие всех вопросы стекаются сейчас?
В Москве, скажем, тоже был свой бункер — штаб-квартира НБП, военизированного арт-проекта, который громил власть одновременно слева и справа. Партию коротко стриженных диалектиков запретили в 2007 году, ее создатель Эдуард Лимонов умер несколько месяцев назад, и их идеи и акции окончательно приобрели скорее музейный статус.
Наверное, те, кто в 90-е впервые столкнулся с «Чапаевым и Пустотой», «Голубым салом» или «Мифогенной любовью каст», хотели бы о многом поговорить с их авторами. Но если одни более-менее неуловимы (Пелевин успешно поддерживает реноме международного человека-загадки; Сорокин ведет жизнь европейского аристократа, чутко оберегающего личное пространство и тщательно дозирующего свое присутствие в информационном поле), то другой (необычайно плодовитый в последнее время Пепперштейн) — напротив, подозрительно доступен и разговорчив.
Или вот западные непочтительные классики — враг твиттера Джонатан Франзен и критик исламизма Мишель Уэльбек: можно ли представить себе этих писателей в окружении благодарной паствы — читателей, которые будут заряжаться от одного их присутствия? И дело даже не в том, что в это неспокойное время они поразительно пассивны — кажется, пошел на убыль сам запрос на перпендикулярные общим местам взгляды.
С одной стороны, перераспределение символического капитала можно только приветствовать: борьба с монополистами на интеллектуальном рынке — предприятие почти безнадежное, особенно когда рейтинг возглавляют — как в приведенных выше примерах — вполне себе привилегированные белые мужчины. С другой, трудно отделаться от ощущения, что в этом тоже проявляется тенденция к созданию и обживанию идеологических пузырей — и что соцсети, умело сегментирующие своих обитателей по интересам, ровно этого и добиваются.
Между тем писатель, вероятно, и есть та самая фигура, которая может легитимно проникать во враждующие друг с другом среды, а литературное произведение — одна из уникальных форм, в которой гармонично сочетается дидактика и развлечение, поучение и волшебство. И потом, если автор обладает должной лингвистической квалификацией, мы готовы простить самое страшное: мнение, с которым мы не согласны.
Но нужно понимать, что требования к современному рассказчику заметно выросли. Чтобы быть услышанным, автор должен уметь выходить за пределы своего гендера, класса, нации — а может, и биологического вида. Давать голос тем, кто его лишен (и что его лишено). Обследовать интеллектуальные тропы, на которые не рискуют забредать обыватели. Ставить на себе различные эмоциональные эксперименты и докладывать о том, что происходит с человеческим умом, когда он осознает, что мир больше и сложнее одной частной головы.
Вот и получается, что производство неудобоваримых истин — это, возможно, единственное, что сегодня отличает писателя от других профессионалов, зарабатывающих созданием нарративов: от сценаристов рекламных роликов до политиков. И Уильям Берроуз — человек, который попробовал в жизни и литературе все, что можно себе представить, — остается в этом смысле одним из главных источников вдохновения для всех, кто почему-то до сих пор романтизирует это довольно угрюмое и одинокое занятие.