Сопрано Надежда Павлова — о работе с Курентзисом и Серебренниковым

Читать в полной версии

Мы встречаемся с Надеждой Павловой в Москве, где она — солистка Пермского театра оперы и балета — частая гостья. К спектаклю Кирилла Серебренникова «Барокко», в котором Надежда выходит на сцену «Гоголь-центра», недавно прибавился «Садко» Дмитрия Чернякова в Большом театре. Поводов для беседы с Надеждой много. Это и ее знакомство с «Гоголь-центром», и работа с режиссерами-новаторами и, наконец, предстоящие репетиции моцартовского «Дон Жуана» с Ромео Кастеллуччи и Теодором Курентзисом — на юбилейном сотом Зальцбургском фестивале Павлова исполнит партию донны Анны (в конце ноября она как раз выступала в Москве на вечере, устроенном Российским обществом друзей Зальцбургского фестиваля в честь объявления его юбилейной программы). Наш разговор, однако, начинается с обсуждения сценических костюмов и любви к черному цвету. Виной тому, по словам Надежды, не кто иной, как Теодор Курентзис. «Наверное, вы замечали, что он одевается довольно неординарно и очень любит черный. Мы всегда разговариваем о том, как будем выглядеть на выступлении, посылаем друг другу фотографии вариантов, советуемся, в общем. Иногда я себе позволяю какие-то цвета, но в основном теперь это тоже черный», — смеется она.

— Сейчас костюмы вообще будто бы стали лаконичнее?

— Я тоже заметила, что это, скорее, общая тенденция: уйти от всех этих рюшек, к которым мы привыкли, от перьев. Мы же все равно эволюционируем, и это касается всего: звука, интерпретации и даже костюмов. Я считаю, что это очень хорошо. Потому что все то наследие, которое у нас есть, мы, конечно, ценим и помним, но, когда у нас есть свобода выбора, можем уже представить свое собственное видение как художники.

Что касается лаконичности, я по себе замечаю, что люблю все лаконичное и в жизни: в интерьере, в самом стиле жизни, может быть, даже в еде, ну и, естественно, в одежде это тоже проявляется. Знаете, у меня была такая замечательная история, которую я запомнила и которой следую. Однажды, когда я выступала с оркестром, со мной как солистка пела маленькая девочка. Ей было шесть лет. Мы сидели вместе в гримерной комнате. Я красилась, а она очень внимательно и долго на меня смотрела, а потом спросила: «А что ты делаешь?» Я говорю: «Я гримируюсь». Она: «А зачем?» Я объясняю: «Чтобы быть красивой». А она мне: «А ты пой хорошо и будешь красивой». Это мне сказал ребенок шести лет, и я запомнила на всю жизнь и всегда вспоминаю ее слова в минуты сомнений. Внутренняя красота действительно очень важна.

И вроде ведь ничего особенного она мне не сказала, но дети умеют выразить важные мысли очень естественно — так, что ты прислушиваешься. Я и за сыном своим наблюдала тоже, он такие вещи иногда говорит. Последнее, что меня поразило, он спросил: «А ведь королева до сих пор есть? Ты знаешь, мам, вот правильно же раньше было, когда короли и королевы женились навсегда. А сейчас что? Поженились, разошлись. Вот я хочу как у короля и королевы». (Смеется.)

— К слову о детстве. Вы помните свои первые соприкосновения с миром музыки и искусства?

— В детстве я занималась в театральной студии, и эту студию вели студенты колледжа культуры и искусств во Владимире. Они учились на актерском факультете, поэтому ставили дипломный спектакль. И мы, дети, поскольку были свои, могли зайти за кулисы или в гримерку. Это была фантастика, я ходила на все спектакли, не пропустила ни одного, мне просто было за счастье сидеть с ними или бродить за кулисами. Я сейчас прекрасно понимаю поклонников, которые просто хотят побыть в этой атмосфере, дождаться после концерта например. А еще часто бывает так, что сначала они поклонники, а потом становятся волонтерами на фестивалях. Я сама была такой же. Эта закулисная пыль, которую ты вдохнул, — и все, ты заражен. В общем-то, со мной именно это и произошло, просто потом трансформировалось в профессиональную деятельность.

— А вы не устаете от внимания? Не бывает такого, что вышли уставшая после спектакля или концерта и нужно снова общаться, улыбаться, автографы раздавать?

— Поклонники много делают для моей карьеры, и я очень им благодарна. Я всегда стараюсь по возможности ответить, когда мне что-то пишут. Это очень важно — тоже отдать свое внимание. Бывает иногда после большого блока спектаклей такое, что хочется закрыться, как будто в ракушку свою спрятаться, чтобы восстановиться немножко. Но ведь от самого человека зависит, насколько он ставит какие-то барьеры. Я надеюсь, что у меня этого нет, я бы этого не хотела, потому что, знаете, можно так высоко взлететь и так сильно упасть. Поэтому надо оставаться человеком в любой ситуации. Вообще, меня родители воспитали такими поговорками: «Не плюй в колодец, из которого ты, возможно, будешь пить». Я стараюсь не забывать людей, которые для меня что-то сделали, педагогов например. И никогда плохо не говорю о предыдущем месте работы. Там всегда остаются люди, которые тебя любят. И это то же самое, как твоя родина, ты можешь уехать в другой город, другую страну, но все для тебя началось именно на родине. Я иногда не понимаю мигрантов, которые, живя за рубежом, начинают как-то не очень хорошо отзываться о родной стране.

— Давайте поговорим о Зальцбургском фестивале и «Дон Жуане».

— Я помню, что это был какой-то праздник дома у Теодора. И он мне тогда все объявил. Ну, вообще, он любит преподносить сюрпризы, скажем так. (Смеется.) Чтобы все было очень красиво, чтобы произвело впечатление.

— И новость о том, что вы будете исполнять партию донны Анны на юбилейном Зальцбургском фестивале, произвела впечатление?

— Я до конца еще ничего не поняла, если честно. Наверное, когда я окажусь в работе, там до меня по-настоящему дойдет. Конечно, это радость и гордость. А еще дикая ответственность. Масса чувств, очень положительных, но пока до конца этого осознания нет.

— А само место, Зальцбург, добавляет для вас каких-то контекстов?

— Мне кажется, уже само слово «фестиваль» подразумевает, что мы должны выйти за какие-то рамки, показать больше того, что можем. Такие начинания происходят именно на фестивалях: открываются новые имена, даже, может, новые жанры. И Зальцбург в этом смысле первый из первых. Да и сами фигуры режиссера и дирижера тоже говорят о том, что точно будет интересно. Когда мы работали с Ромео в Перми над «Жанной на костре», то были просто в шоке. Мы стояли, пели и видели, что происходит на сцене, потому что все вокальные партии были расставлены сзади. Я действительно чувствовала себя Святой Маргаритой, к которой обращалась Жанна, потому что это был невероятно мощный посыл. Вот сейчас вспоминаю, и снова мурашки. А Теодор всегда добивается того, чтобы все было идеально. Это чистый перфекционизм: проработать каждый — даже самый маленький — нюанс. Вот, допустим, у тебя в партии сейчас идет диалог с флейтой. И он объясняет, что ты должна прозвучать как флейта. Находит новые оттенки и открывает их нам. Никто их не видит, а он видит. Наверное, поэтому он и есть Теодор Курентзис.

— А как изменилась жизнь театра после перемен? После того, как Теодор Курентзис и musicAeterna уехали в Петербург?

— Вот знаете, бывает туманная погода, когда прямо чувствуешь, что этот туман стоит в воздухе. У меня сейчас такое ощущение, когда прихожу в театр. Время неопределенности. Не знаю, что будет дальше, но Теодор будет продолжать руководить Дягилевским фестивалем — и это значит, что все хорошо. Может быть, надо дать театру время оправиться. Мы, по крайней мере, для этого будем стараться все делать.

— Режиссером «Дон Жуана» выступает Ромео Кастеллуччи. Вы много работали с режиссерами-реформаторами. С Робертом Уилсоном над «Травиатой», к примеру. После таких проектов вы узнаете для себя что-то новое с точки зрения режиссерского метода и актерского мастерства?

— После работы с Бобом Уилсоном я поняла, что намного важнее всю драматическую составляющую роли выразить голосом и глазами. Раньше — да это и сейчас во мне есть — я делала слишком много каких-то лишних ненужных телодвижений. Они часто мешали. В случае работы над «Травиатой» не было возможности ни двигаться, ни размахивать руками. Эта скованность помогла в полной мере показать все мои чувства, все, что я хотела выразить, именно голосом. И у меня оставалось еще одно средство выражения — глаза. Вот тут, конечно, я многому научилась. Но оперным артистам действительно часто не хватает актерского, чисто драматического мастерства. Мне лично вжиться в образ очень помогают грим и декорации.

— Получается, во время концертных исполнений — когда нет грима и декораций — вам сложнее в него вживаться?

— Намного сложнее. В случае концертного исполнения я больше волнуюсь, чем когда предстоит спектакль. Вам даже мои гримеры скажут, что перед спектаклем я начинаю говорить по-другому, по-другому себя вести. Даже день у меня начинается в этой роли, скажем так. Своего рода маска, защита, какой-то костюм. А здесь — то, что ты есть. И тут уже ты стоишь как оголенный нерв. Поэтому все твои чувства, все твои эмоции зритель видит. Вот недавно совсем я выступала — и атмосфера была очень дружественная, а меня вот так вот просто колошматило. А бывает, что очень ответственный концерт, но ты не нервничаешь, выходишь спокойно и уверенно. Я не могу это объяснить — как и почему это происходит, но выступление на выступление не приходится. Но положительная реакция зала, если волнуешься, конечно, сразу помогает.

— Вы ее, эту реакцию, энергию зала сразу чувствуете, когда выходите на сцену? Я имею в виду, еще до момента аплодисментов.

— Да, это сразу чувствуется — энергетика в воздухе. У нас есть такое понятие даже — тяжелый зал. Расшифровывать не нужно, я думаю. (Смеется.)

— Когда зал тяжелый, вы это принимаете как факт или стремитесь изменить ситуацию?

— Не знаю, как у других, но у меня просыпается азарт, что мне надо эту тяжесть перебороть: «Я вас заинтересую, завлеку, загипнотизирую». То есть такой уже спортивный интерес включается.

— В одном из интервью вы говорили, что очень любите ходить в театр, смотреть спектакли.

— То, что я сейчас скажу, ужасно, но драматический театр я люблю больше, чем оперу. (Смеется.) Чисто для своей жизни, для себя — отдохнуть и вдохновиться.

— Вы недавно обзавелись премьерой — как раз в драматическом театре, в спектакле Кирилла Серебренникова «Барокко» в «Гоголь-центре». Это театр и режиссер, которые правила пишут сами. Вы замечали разницу подходов по сравнению с работой над оперными постановками?

— На сцене надо быть проще, вот что я поняла. Это один из важных моментов, о которых Кирилл часто говорил. Я наблюдала за тем, как ребята работают, как они говорят, как они преподносят свои образы, и видела во всем легкость. Там же есть не только молодые, там есть и зрелые артисты, корифеи, так сказать. А у меня хоть небольшой, но все-таки есть текст, и я советовалась: как мне говорить, какая интонация должна быть. Сейчас все очень хорошо — Кирилл есть, он с нами на репетициях, а когда выпускали спектакль, его ведь не было, и было тяжело. Вообще, глядя на них, я поняла, что надо быть сумасшедшей. Это очень хорошее качество для артиста. Вот как Теодор, как артисты «Гоголь-центра» — такой нужно быть.

— А если рассматривать этот опыт с человеческой точки зрения? Вы приходите в театр, где пока никого не знаете. Было волнительно?

— В «Гоголь-центре» я увидела семью, встретила команду, которая меня настолько сердечно приняла, что я сначала не поверила даже. Я повторюсь, это правда семья, где все друг о друге заботятся — и ты эту атмосферу чувствуешь, впитываешь. Бывало такое, что репетиции шли с утра до вечера — всем было интересно, останавливаться не хотелось. В опере такого не бывает, поскольку есть свои законы. Все очень четко, прописано регламентами. Оркестр не задержится дольше запланированного. Ну и еще для оперы, конечно, характерно то, что артисты приезжают из разных стран, собираются вместе, репетируют месяц или два. И бывают очень душевные кастинги, опять же, как семья. А бывают очень профессиональные, но холодные. И, конечно, когда случается совпадение между артистами, когда всем хочется проводить друг с другом время — это очень радостно. Вот недавно, когда я участвовала в концертном исполнении трилогии Моцарта (это были Люцерн, Вена и Бремен), команда собралась такая, ну не знаю, как будто мы не музыканты, а дети в лагере или каком-то молодежном санатории. Мы встречались на завтраке и больше не расставались. Я с такой теплотой это вспоминаю, до сих пор наполнена эмоциями — как мы хохотали, все время шутили и работа так легко давалась. Я часто думаю о том, что в опере есть что-то такое сродни спорту. У нас есть какие-то трюки, допустим, верхние ноты, колоратура, все вот это. И когда тебя коллеги стоят и поддерживают: «Сейчас ты должна порвать зал», ты понимаешь, что иначе-то и нельзя — выходишь и рвешь.

— Вы часто говорите, что важно, чтобы театральные впечатления не отпускали и не давали людям вернуться в обыденность как можно дольше. Есть ли место обыденности в жизни оперной артистки?

— Я даже больше скажу, это и в работе случается. Ты начинаешь чувствовать рутину и вдруг понимаешь, что петь не хочется, испытываешь внутренний кризис, теряешь вдохновение. У меня так было. И как раз в тот момент возник «Гоголь-центр». Я тогда вообще не понимала, что это будет за спектакль, но очень захотела поучаствовать, переключиться. Интуиция очень правильно мне подсказала, что нужно сразу соглашаться. И для меня эта постановка стала настоящей отдушиной. Бывает, конечно, и бытовая обыденность тоже. Но для меня быт — это отдых. Я провожу время с ребенком, учу уроки, занимаюсь простыми домашними делами. Да и вообще забываю иногда, кто я и чем занимаюсь, так что, когда звонит телефон по работе, у меня такое ощущение, что это звонок из космоса или какое-то вторжение НЛО. (Смеется.)