Художник Алексей Веселовский — о печатном искусстве и реке воспоминаний

Выставка собралась очень быстро, почти за месяц с небольшим. Она состоит из фотографий, которые можно разделить на две части. В первую вошли мои собственные снимки, которые я делал последние два–три года. На них запечатлены окрестности реки Вори, которая протекает через территорию знаменитой усадьбы Абрамцево. А на противоположном от нее берегу в 1930-е годы возник поселок художников Ново-Абрамцево. Это, можно сказать, мое родовое гнездо и место силы, за которым я в принципе наблюдаю всю свою жизнь, но последние несколько лет — более целенаправленно.

Не совсем. Да, реальная река течет примерно так, как это указано на картах. Но при этом окружающий ландшафт со временем сильно меняется. На самом деле он существует только в нашей памяти и больше нигде. Мне, например, всегда было интересно представлять, каким он был 100 лет назад. Вместо лесов были поля, да и все остальное выглядело совершенно иначе. Там, где был луг, теперь болото, пляж зарос кустами, а обрывистый берег оказался сильно размыт. При этом все эти изменения я воспринимаю не как натуралист, наблюдающий за природой. Это скорее взгляд внутрь себя, своих воспоминаний.

Да, первое рабочее название проекта было другим, более восточным: «Виды окрестностей реки». То есть все отсылки к реальности умалчиваются и напрямую нигде не говорится, что это за река, где она находится, кто здесь жил и так далее. Например, вы видите на снимке луг, а на самом деле это просто обрывок воспоминаний. А опушка — это такой пограничный край между лесом и полем. Причем сама эта грань очень подвижна, она постоянно меняется. Для меня метафизика этих процессов очень важна. Собственно, проект рассказывает именно про них. Про то, как мы существуем в потоке времени.

Это архивные фотографии моего деда, который в 1937 году ходил по этим же местам с камерой. Он был сыном известного врача и медика Алексея Замкова и скульптора Веры Мухиной. Мама поощряла его увлечение фотографией и дарила ему самые современные камеры. Эти кадры рассказывают более человеческую историю людей, живших на этих берегах. Одних я застал лично, других знаю только по воспоминаниям.

В 1934 году Павел Радимов выступил с предложением, чтобы академикам, заслуженным художникам были выделены в этих местах наделы под мастерские и дачные резиденции. Тогда на Масловке появился городок художников, а здесь — поселок. Это был единый процесс. В то время государство выстраивало определенные отношения с искусством. Одних художников репрессировали, а других при помощи такого жилья изолировали и пытались контролировать. Рядом с нашим участком жили сам Радимов, Илья Машков, Сосланбек Тавасиев, Игорь Грабарь и многие другие.

Получается, что в 1930–1940-е годы слева от нас жил пьющий Машков, который просто там самоизолировался и писал колхозников, дыни и цветы. А справа — Грабарь, который выстроил существующий и сегодня трехэтажный дом сложной конструкции, похожий на бревенчатый замок. На тот момент он был не то чтобы в опале, но в Москву почти не выезжал. Вместо этого заседания Ученого совета Института истории искусств, который он возглавлял, проходили в Ново-Абрамцеве.

Мой прадед, Алексей Замков, в 1933 году создал Государственный институт урогравиданотерапии, просуществовавший всего несколько лет. Но в этот краткий период напротив Ново-Абрамцева появился стационар. Как мне рассказывали, поток пациентов был настолько большим, что специально для них была построена платформа «57-й километр», которую впоследствии назвали «Абрамцево». У нас в семье шутили, что это мой прадед подарил своей жене, Вере Мухиной, станцию.

Нет, кроме единственного снимка. Это фотография знаменитого советского модельера Надежды Ламановой, которая много работала с Мухиной. Судя по всему, мой дед когда-то этот снимок напечатал, и он разошелся. А сама пленка хранилась нетронутой последние 50 лет. Сейчас, когда я ее достал из архива, можно понять, что съемка проходила во время обеда на террасе. Разумеется, саму Ламанову я не застал. И она, и многие другие дошли до меня только в семейных воспоминаниях, которые, как туман, окутали берега реки. И как раз поэтому она превращается в метафизический образ. Это и река забвения, и река памяти, и реальная Воря. Конечно, можно подходить к этому проекту и как к исследованию, которое я в будущем обязательно продолжу. Например, мне очень хочется выяснить, что это за девочка стоит на одном из снимков как раз на фоне дома Грабаря. Она выглядит как настоящая речная кикимора, только что вышедшая из реки.

Я занимаюсь этим уже довольно давно. Это самая древняя технология, пришедшая из XIX века, позволявшая получать первые пикториалистические отпечатки. Меня она привлекает своей двойственностью: необузданностью и вместе с тем управляемостью того, что ты хочешь получить в итоге. Обычно внедриться какими-то пластическими средствами в фотографическую ткань очень сложно. При помощи компьютера это можно сделать, но всегда будет заметно, что это имитация. Это как с искусственной черной икрой. Она кому-то нравится даже больше настоящей, но вы всегда понимаете, что это просто имитация.

Самая близкая аналогия — это акварельная живопись. При работе с акварелью ты проводишь линию, из которой получается пятно. Так что либо ты оставляешь это на откуп случайности, либо пытаешься управлять. В случае с гумбихроматной печатью на конкретном этапе ты можешь взаимодействовать с изображением как художник-акварелист. Но надо учитывать, что даже малейшее прикосновение к этому тонкому слою приводит к деформации всего вокруг.

И в зависимости от твоего опыта, от настроения, от поставленной задачи ты можешь взаимодействовать с ним совершенно по-разному. В случае с этими кадрами для меня это был диалог с моей семьей на уровне прикосновений, который невозможно выразить словами. Пленка реагирует на твое касание, и в какой-то момент ты проваливаешься в это пространство. По сути, это именно то, чем занимается любой художник. Он делает эту мембрану проницаемой для себя и, по возможности, для зрителя.

Когда ты ставишь перед собой задачу проявить следы времени, фотография подходит для этого как нельзя лучше. Кроме того, она больше всего соответствует природе нашего сегодняшнего восприятия. Мы во многом воспитаны на фотографической картинке. Любой пейзаж мы воспринимаем в формате фотокарточки. Очень мало кто способен редуцировать его в своей голове до графической конструкции. Для меня фотография — это предмет и способ постоянного размышления. Поэтому я так много снимаю.

Конечно. Раньше все зависело от того, что у тебя в руке. Если я достаю «Лейку», я становлюсь художником. Если снимаю на мобильный телефон, с меня и спроса никакого. В последние несколько лет ситуация сильно изменилась. Сегодняшние телефоны могут снимать почти неотличимо от серьезных камер. Конечно, иногда хочется взять в руки настоящий аппарат, но в целом я не вижу для себя в этом большой необходимости. Так что в какой-то момент я просто научился переключать регистры. Это очень интересное психологическое состояние. Иногда ты просто ходишь, гуляешь и смотришь, но в какой-то момент что-то щелкает в голове. Несколько дней назад я был на горе, увидел елку и сразу понял, что это нечто большее, чем обычное дерево. Пришлось кричать друзьям, чтобы они меня подождали, пока я ходил вокруг нее и снимал.

Планов много, начиная с выпуска книги о том, как сегодня существует печатное искусство в нашей стране, и заканчивая серией юбилейных выставок, которые хотелось бы провести не только в Москве. Нам есть что показать. Это будет такой срез печатного искусства за последние десять лет. За это время оно окрепло и сильно изменилось.

Мне кажется, это очень хорошая инициатива. Чем больше будет таких начинаний, тем скорее арт-рынок в нашей стране окрепнет. Пока же в мировом масштабе это какая-то доля, которую даже в процент сложно выделить. Кроме того, «Обертон» оказался самой, на мой взгляд, красивой ярмаркой уходящего года. Но и начинка в виде искусства тоже была очень достойной, на мировом уровне.

Границы искусства в принципе не фиксированы, художники постоянно пробуют их на зуб. А печатное искусство в этом смысле обладает особенно большим потенциалом: условно говоря, можно печатать чем угодно и на чем угодно. При этом надо разделять печатную графику и печатное искусство. К первой категории относятся более классические техники. А ко второй — и фотография, подложенная под живопись или нанесенная на какие-то оригинальные поверхности, и инсталляции из цифровых отпечатков, и многое другое. Ценность такого искусства ничуть не меньше, чем у офорта или шелкографии. Важно в первую очередь то, какую задачу ставит перед собой художник.