Режиссер Владимир Битоков: «Кино необязательно снимать через преодоление»

Мне кажется, что внутренний опыт режиссера — это ключевой фактор в профессии, особенно если мы говорим про авторское кино. Иначе о чем тогда что-то делать? Какой более важный опыт — чувственный или событийный, вопрос хороший.

Наверное, для режиссера очень важно быть все время с этим оголенным нервом молодого человека, который на все реагирует остро, живо. И одновременно с этим нужно обладать внутренним успокоением, чтобы, как минимум, быть способным проанализировать. Поэтому здесь, я думаю, очень важно именно сочетание этих двух факторов — заинтересованности и страстной вовлеченности в какую-то проблему, страстного желания что-то по этому поводу сделать и такого взрослого к этому отношения. Вообще для режиссера смертельно равнодушие к чему угодно.

Конечно. Режиссура — это же профессия, ремесло. Но когда работа сделана с холодным сердцем, безучастно (даже если очень профессионально), это всегда чувствуется, и она всегда немножко мертвее, чем если сделана с заинтересованностью. Понятно, что куча разных ситуаций бывает, и понятно, что иногда стоит вопрос, условно, заработка, выживания и так далее, и приходится делать какие-то вещи менее вовлеченно, чем другие. И конечно, можно снимать кино, и интересное кино, и не обязательно каждый раз выплескивать душу, но все равно я не знаю, если человек любит свою профессию, если человек любит режиссуру, способен ли он не вовлечься в процессе работы? Даже если изначально ему история не очень близка, если он вдруг за нее по разным причинам взялся, способен ли он не заинтересоваться? Мне кажется, это сложно.

Мне сложно ответить, на мой взгляд, каждый проект — это нечто новое, это какая-то новая жизнь. И несмотря на опыт позади, ты все равно как будто начинаешь с чистого листа. В моем случае для меня был, например, самым страшным третий проект, который я снимал, — сериал «Хэдшот». Потому что первый фильм — это все равно какой-то энтузиазм, еще такое барахтанье. Второй — уже, условно, проверка замыслов, способности работать с актерами. А третий проект — показатель того, умеешь ты что-то по-настоящему в профессиональном смысле или нет. Его, тем более сериал, не вытянуть на энтузиазме, на небольшом — как у меня — опыте, это уже конкретная проверка способностей с точки зрения ремесла. Очень ценно было пройти такой большой путь. Я могу только про себя говорить, наверное, у больших мэтров как-то все иначе, но я стараюсь не думать о бэкграунде: если есть какой-то успех, то это успех большого количества людей, которые работали вместе со мной, а не лично мой. Я боюсь только за то, чтобы мне удалось рассказать новую историю, а страха падения у меня никакого нет, потому что я не считаю, что нахожусь где-то наверху.

Эта ирония и фантасмагоричность происходящего уже были в сценарии с самого начала. И это превращало сюжет из обычной социальной драмы в нечто большее. Меня это сразу очень зацепило, и я старался всеми силами сохранить такую интонацию на грани. Потому что если бы мы стали очень серьезно рассказывать о теме, то, на мой взгляд, это была бы очередная серая, тягучая драма, пропитанная социальными подтекстами. А нам очень хотелось сбежать от социального, потому что мы делали кино про человека, а не про социальное. Еще мне кажется, что ироничность, которая везде сквозит, случилась еще и потому, что у нас на площадке была просто невероятно теплая и радостная атмосфера. Несмотря на то, что мы делали тяжелую историю со сложными сценами, на площадке было прекрасное настроение. Это было общее приключение, веселое, положительное, особенно в наших отношениях с артистами. Мне кажется, кино необязательно снимать через преодоление. Все равно преодоление, конечно, случается, но когда оно приправлено какой-то дружбой, то всем легче.

Не совсем согласен. Если грубо говорить, мне кажется, счастье нас ничему не учит и удача нас ничему не учит. По-настоящему, по-человечески нас учат только страдания и переживания. Но если говорить о больших художниках, скорее всего, страдания, о которых они говорят, это, в первую очередь, внутренняя борьба с самим собой, с демонами, сомнениями. Огромный сложный мир, о котором мы ничего не знаем. Например, фразу «художник должен быть голодным» я совсем иначе воспринимаю. Мне кажется, художник совсем не обязательно должен быть голодным физически, он должен быть голодным до работы, должен испытывать этот голод самовоспроизведения что ли, а не физический. Потому что все воспринимают эту фразу впрямую, что если ты богат, то ты не художник, условно, но это же неправда. И так же я не уверен, что какое-то довольство и счастье нас могут формировать и формулировать, скорее, наоборот. Однако при этом процесс создания какого-то произведения, фильма не обязательно должен быть мучительным. Потому что мы, скорее всего, намучаемся еще, когда будем смотреть этот фильм, когда будем анализировать собственные ошибки. (Смеется.)

Мне кажется, что сейчас все состоит из закрытых миров. Вот Москва — это же тоже закрытый мир для какого-нибудь человека из Рязанской области. И ваш внутренний мир — он закрытый. Мы живем в эпоху тотального одиночества. И в этом смысле в любом фильме можно увидеть абсолютно закрытый мир, так или иначе. И пандемия показала, что мир достаточно легко схлопывается. Один вирус — и границы моментально закрыты. 50 лет говорили о глобализации и о том, что мы все рядом друг с другом и мир такой открытый, а вдруг очень быстро стало понятно, что это не так, и все живут в своем мире, и никому дела нет до соседей. Если говорить о моих фильмах, здесь вот в чем отличие, наверное: в «Глубоких реках» нет такого влияния извне на сюжет. Он как бы сфокусирован сам на себе. А здесь, в «Мама, я дома», сюжет, скорее, продиктован тем, что происходит вне этого мира, и тем, как этот внешний мир внедряется в маленький устоявшийся островок.

Я очень люблю эту картину, и действительно контекст там максимально трагичный. Когда мы делали некую отсылку к этой картине в фильме, то не совсем имели в виду, что есть идиллический мир, а есть мир кошмарный. «Мир Кристины» не меняется от нашего осознания проблемы. Он был до и останется после, просто мы не сразу поняли. Тут проблема нас как зрителя, а не Кристины.

Я просто представил в голове, как эта Кристина будет добираться до дома. И вот эта жутчайшая картина, как она, волоча за собой ноги, будет с помощью рук ползти через эту землю, для меня синхронизировалась с тем, как Тоня должна будет, несмотря на все препятствия, несмотря на все кочки, высокую траву, сжав просто кулаки и выдирая землю из-под себя, пробираться к своему дому, к своей правде. Не было попытки показать какой-то идиллический мир, который вдруг сломался, потому что Тоня была трагической фигурой и до того, как мы начали смотреть ее историю, а тут просто ситуация еще больше усложнилась. И вот этот физический процесс преодоления препятствий у Кристины и у Тони мне показалось очень важным срифмовать. Я удивлен, что очень многие люди, которым знакома картина, не знают контекста «Мира Кристины» и воспринимают ее именно как прекрасную картину о некой красивой девушке, которая лежит и романтично смотрит на домик вдали. И очень здорово, что картина раскрывается не прямым каким-то сюжетом, а в очень скрытых деталях, которые никогда с первого взгляда не поймешь и не увидишь. И для того, чтобы их понять, проанализировать и считать, тебе нужно серьезно вглядываться и вдумываться. И это сделано очень деликатно и тонко. Мне кажется, это высшее искусство.

Как будто бы сейчас эпоха произведения впечатления без понимания чего-то. Сейчас произведения искусства не живут, сейчас любое событие не живет вообще, оно умирает моментально. И вот этот информационный мир настолько динамично меняется, что сегодня ты продаешь невидимую скульптуру за баснословную сумму, и мир такой — ах! — а через полчаса про это все забыли. И вот эта наша сумасшедшая клиповость мышления, она уже не подразумевает какого-то глубинного, проникновенного вдумывания в проблему, ситуацию. Потому что мы все время требуем чего-то нового. Поэтому мы и сталкиваемся с тем, что все вокруг концепции, все вокруг — намек на то, что может быть, но не то, что есть.

Не знаю. Лично мне это не нравится. Когда люди что-то делают ради произведения впечатления, мне это не близко. Я в этом смысле примитивный, простой человек, я, может быть, много чего не понимаю, поэтому стараюсь не думать об этом. Но если так происходит, значит, так, наверное, и должно быть. Ну вот я, например, до сих пор не понимаю эти NFT-штуки. Недавно узнал, что есть какие-то цифровые нарисованные обезьянки в разной одежде — аватары, и эта обезьянка стоит $190 тыс. И в этом мире есть некий нарисованный бар, ты можешь туда зайти, и в этом баре есть туалет, куда можно зайти и на стене написать: «Здесь был Вася», но зайти туда стоит $100 тыс. И там сотни записей. Для меня это непонятно. Я не могу найти никакой логики траты $100 тыс. для того, чтобы оставить где-то в цифровом мире какую-то подпись. Но то, что я не могу этого понять, не значит, что это не нормально. Просто я, наверное, задержался в начале 2000-х и еще думаю, что компакт-диски актуальны. (Смеется.) Просто сейчас скорость немыслимая. На мой взгляд, мы еще чисто биологически, физиологически не привыкли к появлению электроэнергии. Потому что история человечества складывалась таким образом, что нам нужны были тысячи лет, чтобы привыкнуть к каким-то новым обстоятельствам и с их учетом начать жить. И мы еще биологически не привыкли к электричеству, а уже появились какие-то цифровые обезьяны, и мы находимся в таком сумбуре, что редкий человек, наверное, вообще сейчас понимает, что происходит в мире. Но это же не значит, что это плохо или неправильно, просто я не могу этого всего осмыслить. Есть старая китайская притча, которая построена на одной фразе: «Я не знаю, хорошо это или плохо». Только время покажет, хорошо ли, плохо ли.

Я, скорее всего, заблуждаюсь, но, на мой взгляд, мы сейчас живем, все еще не избавившись от опыта крепостного права. И поэтому наше бесконечное стремление создать себе барина настолько глубоко сидит, что я пока не вижу ситуации, чтобы мы от этого легко избавились. Мы же делаем барина из всего, из всех. Даже женщина, которая сидит на входе, скажем, в общежитие, даже она для нас становится каким-то большим и важным человеком. И она уже как будто имеет свою правду, имеет право делать больше, мы ее боимся, мы ее подкупаем, мы приносим ей коробку конфет, условно, чтобы как-то задобрить. И мы это делаем не только с вахтерами в разных инстанциях, мы это делаем на всех уровнях. Поэтому нам так сложно выбирать каждые четыре года президента, потому что редкий человек сейчас может представить… ну, молодые могут, а если про взрослые поколения говорить, редкий человек может представить постоянную сменяемость по принципу, не знаю, Швейцарии, где каждый год выбирают президента и 90% жителей даже не знают его имени, потому что им это не надо, потому что он просто какой-то административный чиновник, который решает какие-то вопросы, а через год его поменяют и жизнь страны от этого не изменится. А у нас каждый мало-мальски обличенный властью человек приобретает сразу размах — барин. Видимо, это какое-то еще влияние крепостничества у нас внутри, что мы любого административного работника воспринимаем не как должного нам, а как будто мы ему что-то должны. Мы думаем, что должны его слушаться во всем, даже если он неправ, он же начальник. Я не говорю только о власти или о чиновниках большого уровня, я говорю обо всех уровнях жизни — от самого маленького до самого большого. Мы как будто от этого еще не избавились. Для того чтобы от этого избавиться, нужно осознать опыт крепостного права, и я думаю, что это достаточно долгий процесс, который вряд ли произойдет в ближайшие 20, 30, 50 лет.

Ну, я не киберспортсмен — это правда, но я играл в компьютерные игры. Я из разряда бумеров, которые еще Instagram воспринимают как место, где люди делятся съеденной сегодня на обед едой. (Смеется.) Но ведь Instagram — это же огромный мир, огромный бизнес с баснословными заработками. А для меня это непонятно, потому что когда Instagram появился... ну, кто-то делился своим котом, своим завтраком, и для меня Instagram по-прежнему такой. И когда я играл в компьютерные игры часто и много, для меня это был способ отвлечения от реальности, способ расслабиться, развлечься, что угодно, но это был способ сменить обстановку. И конечно, я понимал мозгом, что киберспорт — это огромный мир с большими деньгами, с кучей вовлеченных и заинтересованных людей. А еще я играл в одну онлайн-игрушку очень популярную — PUBG MOBILE — по полтора-два часа каждый день, меня это развлекало. Естественно, я не мог представить, что буду участвовать в каком-то чемпионате и так далее. Для меня немножко странно, что компьютерные игры — это спорт, причем всемирно признанный, с огромными призовыми фондами. Но не признавать этого факта я не могу, потому что так оно и есть. И мне было очень интересно про все это размышлять. Но, работая над этим сериалом, я перестал играть в компьютерные игры, я не могу больше. Сейчас играю только в какие-то шарики перед сном.

Не переизбыток, а понял, что я играл для того, чтобы отвлечься. И меня это, правда, отвлекало. А когда я начал заходить в игру, уже работая над «Хэдшотом», то вдруг понял, что могу зайти в магазин в этой игре и смотреть одежду аватаров на протяжении двух часов, подбирая, как могут выглядеть герои в этом сериале, например, и это вдруг превратилось в работу. И я понял, что все это уже не дает отключения, я уже сижу и что-то анализирую, пытаюсь что-то додумать. И это перестало давать такой эффект, как раньше. Я просто удалил эту игру и все, теперь только шарики. Надеюсь, мне не придется снимать кино про шарики, иначе я вообще уснуть не смогу. (Смеется.)

Огромная разница. В первую очередь, это другие рамки производства, другая выработка ежедневно, нужен другой подход, нужно снимать быстрее. При этом нужно как-то сохранять качество. В кино у тебя выработка — 3 минуты в день, и, не очень понимая какую-то сцену, ты говоришь: «Сейчас, ребята, дайте мне 15 минут, я отойду, покурю, подумаю и расскажу потом». Группа пьет кофе, ты куда-то отходишь, думаешь… А в сериале, по крайней мере, в наших рамках это было невозможно представить. Надо было принимать решения здесь и сейчас, сразу, потому что через час тебе дадут снимать другую сцену и опаздывать нельзя. У меня есть некий внутренний принцип — я никогда не перерабатываю. Если у меня смена 12 часов, она длится 12 часов и ни минутой больше, ни при каких обстоятельствах я не допускаю переработки, и поэтому надо было успевать в этих рамках все делать. Это, конечно, другой уровень самоорганизации и подготовки, но это очень серьезная школа производства, она очень много мне дала. Это уже не такое вроде возвышенное творчество, это уже работа в прямом смысле. Но я за этим на сериал и шел, с удовольствием прошел этот путь и повторю его.

Сейчас всего этого происходит настолько много, что физически невозможно успеть все и за всем уследить, и быть в тренде, и точно понимать все процессы. Я в этом смысле максимально доверяю продюсерам, с которыми работаю, они в этом все понимают, они в этом разбираются. И поэтому мне кажется, что мне не обязательно очень подробно знать это. Я просто стараюсь снимать кино, стараюсь рассказывать истории. Если я придумаю или буду заниматься неоригинальной какой-то странной историей, то, скорее всего, продюсеры мне об этом сообщат и мы что-то начнем делать или попробуем эту историю как-то оригинально преподнести. Но действительно вокруг очень много всего. Вот если сейчас все платформы остановятся, то, скорее всего, мне остатка жизни не хватит, чтобы посмотреть даже самые ключевые вещи, которые они уже сделали. Потому что это огромное количество контента по всему миру, и это очень сложно.

Везде есть что-то хорошее. Так же как и везде, есть что-то нехорошее. «Глубокие реки» если бы мы снимали, как по-настоящему это выглядит в некоторых местах, то это был бы просто фильм-катастрофа. В горах полно строительного мусора, который просто люди скидывают. Если бы санаторий из «Мама, я дома» мы снимали так, как он выглядел до того, как мы туда приехали, это тоже была бы совсем другая история. Мы же дорабатываем все, немножко фантазируем с реальностью. Есть прекрасная фраза, которая может быть ответом на любой вопрос: красота в глазах смотрящего. У меня нет какого-то предпочтения. Я внутренне люблю больше природу, но и в Москве вдалеке от природы вижу много прекрасного. И потом — в Москве я не чувствую этой суеты. Так получилось, что сейчас моя работа выглядит так, как мне максимально органично. Я еду на работу, сижу, что-то делаю, делаю, делаю, ночью возвращаюсь домой. Я никуда не хожу, не тусуюсь, не посещаю никакие мероприятия. Живу в своем каком-то коконе. Поэтому мне кажется, что это такой медленный, размеренный город. Единственное — пробки очень бесят.

Если прямо откровенно говорить, у меня непреодолимый синдром самозванца. Ну, я внутренне себя ощущаю просто каким-то работником в кино, таким же, как и многие другие. И когда, особенно на премьере, приходят какие-то именитые люди, хотят посмотреть твой фильм, а ты должен выйти на сцену, что-то им сказать, мне очень неловко. Я чувствую себя странно. Я понимаю, что это часть профессии, что она нужна, что она важна, но мне от этого не очень уютно, я не понимаю, что я должен делать. Я не могу быть светским тусовщиком, со всеми на одной волне о чем-то болтать, мне это странно. Поэтому я стараюсь стоять где-то в углу. (Смеются.)