«Деспот или арбитр»: Путин и Россия глазами Чарльза Кловера

Читать в полной версии

В книге «Черный ветер, белый снег» журналист и бывший шеф московского бюро Financial Times Чарльз Кловер рассматривает геополитическую концепцию евразийства, которая, по его мнению, во многом определяет и оправдывает внешнюю политику современной России. Евразийскую теорию сформулировал и развил в 1920-е князь Николай Трубецкой. Затем адептом евразийства был Лев Гумилев, а дальше зачахнувшие было идеи противостояния «континентальной» российской и «морской» западной цивилизаций оказались вновь востребованы в двухтысячных. По мнению Кловера, именно возрожденное евразийство лежит в основе геополитической стратегии сегодняшней России, и подстелили эту философскую соломку под имперские притязания правительства Александр Дугин и некоторые другие фигуры из окружения Владимира Путина.

Чарльз Кловер, как опытный журналист, пишет книгу, основываясь на большом количестве интервью, собственных наблюдениях и анализе фактов. Статус шефа московского бюро авторитетной газеты, профессионализм и явная увлеченность темой исследования и политической ситуацией в России позволили Кловеру собрать немало материала. Через сопоставление фактов и высказываний, без лишних оценок и эмоциональных суждений он проверяет, насколько сильно возродившееся евразийство, и пытается разобраться, чем это чревато для российской геополитики.

В открытой дискуссии на презентации книги Чарльза Кловера в Сахаровском центре участвовали прочитавшие «Черный ветер, белый снег» философы и журналисты. «РБК Стиль» приводит несколько их высказываний, а также отрывок из книги.

 

«Это очень качественное журналистское исследование. Но, поскольку я специалист по ультраправым, я вижу, что ошибки там есть. Есть явные преувеличения. Скажем, когда Кловер говорит про Навального, который отчасти сделал себе имя на националистической программе, он почти не учитывает, что Навальный стал такой важной политической фигурой не на этом, а все-таки на антикоррупционной своей кампании.

Книга Кловера очень «дугиноцентрична». И это объяснимо, так как Александр Дугин — очень популярный персонаж в глазах западных наблюдателей. Что касается нашей публики, все зависит от того, какими глазами ее читать. Если бы ее прочел покойный Сергей Курехин, он бы сказал, что Дугин сильно недооценен. Я прочел и считаю, что его роль правильно оценена, а в глазах академического политолога Дугин окажется явно переоценен. Что он сделал важного? Он научил ультраправых и ультралевых использовать всевозможные возвышенные теории, и это Кловер хорошо показывает. И его влияние было очень велико. Оно стало «подниматься вверх», к власти, отчасти с теми людьми, которые его начитались, отчасти с самим Дугиным, который поднимался все выше и выше как советчик, такой «придворный умник». И в книге есть важный момент, когда Патрушев в интервью «Известиям» сознательно ссылается на идеи Дугина. Кловер делает важную попытку разобраться, из чего у условного Патрушева и многих других складывается картина мира. Сколько там, скажем, идей Дугина, а сколько патриарха Кирилла, который тоже написал много важных текстов, подходящих власти по воззрениям. Есть в книге важный кусок про Тихона Шевкунова и еще некоторых влиятельных людей. Но к сожалению, ни Кловер, ни мы пока не можем разобраться, насколько сильно их влияние на политический истеблишмент.

И последнее, что Кловер просто по времени не успел раскопать, — он только начал эту линию, — это роль Дугина как человека, который работает связным с европейскими ультраправыми, ультралевыми и прочими альтернативными кругами, которые можно использовать во внешней политике».

 

«Читать эту книгу легко. Но это обманчивое ощущение. Потому что стоит начать о ней думать — становится непросто. Во-первых, потому что евразийство само по себе очень сложное явление с очень разными концепциями. Когда речь идет о Трубецком, складывается ощущение, что оно для него было проговариванием травм, причиненных революцией и вызванных крушением его идеалов. Применительно к евразийским концепциям у меня возникает немного химерный термин «национальный сантимент», потому что евразийство, во многом, о том, чего нет — о метанации, о конгломерате разных национальностей в рамках одной культуры. В изложении Трубецкого это явный конструкт и образ будущего. И евразийство не случайно в первые годы пало жертвой искушений, увидев в Сталине того, кто исполняет их мечты. И сразу всплывают идеи о структуре тоталитарных идеологий и их ключевых элементов, которые закономерно приводят к концепции «естественного врага» как части тоталитарного движения. У евразийства, в принципе, нет другой точки опоры в плане самоидентификации, кроме Запада. Все выстраивание евразийской идентичности строится на ее оппозиции, она пытается себя определить через отрицание западной цивилизации. Но евразийство, в конечном счете, не вполне можно назвать национализмом, как это делает Кловер. Речь идет о претензиях на что-то большее, замах на большую цивилизацию. И чем больше в это погружаешься, тем очевиднее, насколько масштабную задачу осилил Кловер. Он создал единый, последовательный и очень интересный текст, который отличается одновременно глубиной и легкостью. Хотя «Черный ветер, белый снег» оставляет больше вопросов, чем ответов. Но это исследование Кловера будет совершенно бесценным источником истории развития России и тех процессов, которые происходили в нашей стране в XX веке и в начале XXI столетия».

 

«В этой книге много наивного, но это та наивность, с которой я согласен. Мы не настолько мудры, чтобы мешать вместе хорошее и плохое. Черное и белое надо разделять. Черный ветер — белый снег. Хорошее и плохое разделять можно, и, на мой взгляд, автор пытается это делать. Однако фигура Дугина в этой книге сильно возвышена. Автор, как мне кажется, попал в зависимость от предмета своего исследования и других людей, с которыми он общался. Он общался с Дугиным, он общался с Павловским. Глеб Павловский, безусловно, яркая и неординарная фигура, но из этой книжки следует, что он был буквально главным креатором всех политических комбинаций последнего двадцатилетия. В том, что касается выборов 1996 года и последующих событий конца 90-х, которые привели к выбору Борисом Ельциным Владимира Путина в качестве своего преемника, Павловский, конечно, играл определенную роль. Но, если бы Чарльз Кловер говорил, скажем, с Анатолием Чубайсом, то он бы выяснил, что тот сыграл роль более важную. Дальше я бы предложил ему поговорить с Игорем Малашенко или, хотя это уже невозможно, с Борисом Березовским, и так далее.

Значимость же Дугина сильно преувеличена. Его сила в том, что он знает умные слова. Понимаете, среди слепых и одноглазый — зоркий сокол. Дугин — человек, который владеет словом «пассионарность», потому что читал Льва Гумилева, владеет еще какими-то словами. И когда он оказывается в кругу офицеров КГБ, которые Льва Николаевича Гумилева не читали, то производит на них неизгладимое впечатление. Поэтому когда им нужно какое-то подтверждение их политической линии, какая-то идеологическая база, они немедленно вспоминают «а где тот умный, он нужные слова знал». Естественно, я обостряю ситуацию, но, на мой взгляд, и на автора действует вот этот эффект присутствия (что вполне объяснимо).

Вместе с тем, Чарльз Кловер пишет отстраненно — это приятно. Книга написана легко и понятно, она интересна собиранием воедино некоторых фактов, которые автор тщательно систематизировал и рассортировал. А выводы мы должны уже делать сами».

   

Отрывок из книги «Черный ветер, белый снег»:

Хотя Путин, безусловно, самый могущественный человек в России, он все же не претендует на харизму абсолютного царя, как можно подумать, судя по поведению его сторонников, и не превращается в автократического деспота, как возмущаются недовольные. Он уселся не на олимпийский престол, а на пересечении интересов современных боярских семейств, вечно дерущихся за власть, политику и привилегии, — сложилась новая версия Политбюро, в котором решения принимались коллегиально и мощные интересы разных группировок уравновешивали друг друга. Пестрота соревнующихся групп интересов в Кремле подчас напоминала средневековый двор. Они ссорились, боролись, наносили удары в спину (в том числе буквально), объединялись, если что-то угрожало общим интересам, а отогнав чужака, вновь ссорились между собой. Идеология не играет особой роли в битве элит, зачастую в одной политической клике можно обнаружить либерала вместе с консерватором, а люди одинаковых убеждений оказываются по разные стороны. Плюрализм в сердце российской автократии — тоже многовековая черта этого государства.

Гарвардский историк Эдвард Кинан утверждал, что сходство со средневековым двором сохраняется вплоть до нынешнего времени. В своей классической статье «Политические традиции московитов» (Muscovite Political Folkways) он доказал, что представление о всемогущем автократическом царе на протяжении 500 лет русской истории было скорее мифом. Кинан указал способы, которыми осуществлялось управление кремлевской придворной политикой: в основе ее всегда лежал принцип консенсуса. Клановая политика в Кремле, пишет он, «символически выражается в фиктивном, добровольном преклонении перед автократом и обеспечивается уверенностью, что эта фикция — центральный элемент заговора против политического хаоса, ибо если клан пойдет на клан, наступит именно хаос». Выводы Кинана сохраняют силу и сегодня, как тридцать лет тому назад. В случае Путина многие аналитики сомневаются в его абсолютной власти над ближайшими сподвижниками, они утверждают, что президент лавирует между конкурирующими интересами, соблюдая строгий баланс, стараясь сохранить свой нейтралитет. Его политический авторитет основан главным образом на его роли арбитра и решателя проблем в спорах элиты. Идеология всегда подчинена этой более неотложной динамике во властных элитах.

Путин не авторитарный диктатор, скорее его можно сравнить с князем Багратионом, которого Лев Толстой описывает в сражении под Аустерлицем: «…князь Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями».

В этом суть «политтехнологии» путинской эры, именно так тут определяют, куда движется общество, и норовят попасть туда же с опережением. Авторитет Путина в большей степени опирается на добровольную отсрочку недоверия со стороны высшей элиты, на общее согласие играть свою роль в спектакле о великом и страшном деспоте. Реальность, очевидно, сложнее: клики и кланы не так уж свободно могут бросать друг другу вызов и раздвигать границы в этом импровизированном и многослойном спектакле, где очень мало правил, а сценарий пишется совместными усилиями. «В Кремле башен много», как гласит присловье. Кажется, Кремль уместнее сравнивать не с военным подразделением, обладающим жесткой системой контроля и подчинения, а с сетевой организацией. Сети строятся по горизонтали, это рыхлые структуры, откликающиеся на сигналы и пароли, а не на передаваемые по цепочке команды. В этой среде поставщики идеологических сигналов могут оказаться достаточно влиятельными, даже не обладая никакой официальной властью и не имея доступа к тем, кто такой властью обладает. Тем самым мы понимаем, каким образом небольшая группа талантливых интеллектуалов смогла перехватить довольно блеклые усилия официальной пропаганды и обернуть их в свою пользу, всячески при этом афишируя свою причастность к ближнему кругу Путина, даже если никакими особыми связями они и не располагают.

Высшие сановники Кремля, тот же Патрушев, охотно им подыгрывали. Многие в этой среде не так уж интеллектуальны и думают больше о земных делах — о символической оснастке режима они не беспокоились. Но когда к середине 2000-х утвердилась ментальность осажденной крепости, когда прикормленные Кремлем журналисты стали писать и вещать о «враге у ворот», эти истерические предостережения были услышаны политическим классом, и так сложился цикл обратной связи, в котором пропаганда постепенно превращалась в реальность. В такой среде уже понятнее, как маргинальный национализм и имперские идеи вроде евразийства овладели воображением правящего класса России. В эру Суркова идеология была игрой масок и поз, в которой для подтверждения политической лояльности требовались все более радикальные декларации ксенофобии. Перегнуть палку не беда, за это не наказывают, — и все наперебой спешат показать свою благонадежность.​