— Такое ощущение, что вы этот спектакль подготовили специально к 100-летию революции 1917 года.
— Нет, вообще не специально. На самом деле, очень давно хотел поставить именно такой спектакль. Но контекст возникает сам собой, это от меня в принципе не очень зависит, скорее от зала.
— Но тем не менее действие «Тартюфа» вы перенесли в интерьеры царского дворца. Тартюф — Распутин, а Оргон — Николай II. Дарственная грамота — фактически отречение от престола. А что было первично, желание поставить Мольера или показать все это в стиле a la russe?
— На самом деле, я просто очень люблю классицистскую драму, нежно к ней отношусь. Я ее слышу, то есть не спотыкаюсь о стихи, когда читаю. При этом обычные пьесы мне с трудом даются, а эти заходят в меня легко, как нектар. А что было первично? Просто в какой-то момент я понял, что история конца империи, трагедии царской семьи очень сильно связана с этой драматической коллизией, описанной Мольером. А потом уже появилось все остальное. Есть такая традиция, у нас привыкли изображать Тартюфа очень умным, злым и хитрым обманщиком. Но, на самом деле, там коварство совершенно другого рода – хтоническое. Это просто лихой человек, человек, который ничего не боится, ни смерти, ни последствий, такой голодный дух. И этот лихой человек в какой-то момент превращается в движущую силу истории. Поэтому Емельян Пугачев — тоже хороший пример.
— И весь русский бунт?
— Да, это история человека, который не страшась ничего, идет вперед, болото выплюнуло его, и весь мир оказывается у его ног. Он не соблюдает конвенций, это самое главное его качество, и этого вполне достаточно.
— Судя по описанию, многие бы сейчас Дональда Трампа назвали таким чудовищем, таким современным Тартюфом?
— Да, в некотором роде. Он ведь этим многим и симпатичен. Это такая двоякая история. Вот есть очень физиологичные и импульсивные мужчины. Они себя тоже по-разному ведут, но при этом они маскулинные, у них есть сексуальное обаяние, они могут подчинить себе, потому что так устроено взаимоотношение полов. Это обаятельная штука, ей сложно противостоять, соблюдая конвенции. Люди нарушают правила, это делает их привлекательными.
— А в чем же причина, почему сильные люди попадают под влияние этих чудовищ?
— Ничего сверхъестественного в этом нет. Оргону просто не с кем было поговорить, он оказался в таком месте, где кроме чуда ничего нет. Он не может даже со своей женой обсудить свой проступок.
— То есть это еще и про одиночество?
— Да, именно. Он от одиночества и кинулся во все это. От угрызений совести спасти может только чудо. Кто угодно: шарлатан, волшебник — любая дрянь пролезет в эту щелку. Особенно человек, который решает вопросы каким-то сверхъестественным способом.
— Таких и сейчас много…
— Конечно, сколько угодно.
— А все остальные, получается, обманываться рады?
— Нет, там не все обманываются. Поддается только глава семьи. Оргон — это фактически Людовик. Впрямую к нему и обращена пьеса. Уверен, так Мольер и задумывал. Когда король говорил фразу «Государство — это я», это не каламбур из серии «Нет хлеба, пусть едят пирожные». Король ощущал страну как свое тело. В этом смысле выстраивается чистая пирамида. Но если яд попадает в верхушку, то вся пирамида рушится. Так здесь и происходит. В этом смысле, конечно, нельзя говорить о том, что в спектакле мы переносим сюжет на нашу почву, просто у нас это достаточно универсальная история про то, как заканчивается империя.
— Почему вы вообще решили поженить французскую стилистику с русской?
— Галломания же у нас в крови, невозможно от этого никуда деться, это вшито в наш культурный код. Да, мы говорим, в основном, по-английски, а с современной Францией большинство из нас мало что связывает, но исторически-то мы очень связаны.
— У вас большая часть спектакля, очень подробно и долго, длиною два с половиной часа. А потом все резко меняется фактически на несколько минут. Зачем такой переворот с ног на голову, вы хотели всех в преисподнюю загнать?
— Главная фигура в спектакле — не Тартюф, а Оргон. Все закончилось в тот момент, когда Оргон проклял своего сына, когда он отдал свою жену этому чудовищу, Тартюфу. После этого уже все не имеет значения, все съезжает. Распалась связь времен, и глава семьи уже ничем не владеет. Все стало в одночасье чужим, как будто из другого времени, из других времен. Весь второй акт — это его пытка, наказание главного героя. Но это лишь один из слоев. Он очень важный, но не первостепенный. И то, что мы видим как сюжет «прокручивается» в разных исторических ракурсах — это просто своего рода эпилог. И главное тут, на самом деле — финальное ложное спасение. Этот «бог из машины», который вообще-то был придуман, чтобы формально обойти цензуру, внезапно оказывается очень сильным образом. Попытка каким-то искусственным способом сделать бывшее небывшим, сделать вид, что ничего не произошло, только подчеркивает, что ничего назад не вернешь. Нельзя развернуть время, нельзя сделать разрушенное снова целым.
«Я давно хотел поставить длинный и скучный спектакль».
— Ваш «Тартюф» — снова труд коллективный. Здесь много ходов, много задумок, сценография хоть и камерная, но многомерная, там есть и работа хореографа и художника по костюму большая, пространства зрительские разные. То есть снова, как вы любите, все максимально мультифункционально и мультижанрово. Можно ли сказать, что это концентрат вашего стиля?
— А мне казалось совсем наоборот. Очень хотелось поставить длинный скучный текстовый спектакль. Чтобы актеры стояли и говорили текст Мольера. Мне не хватало этого всю жизнь. Классицистская драма — это же единство времени, места и действия, то есть здесь и сейчас. И при этом — высокий поэтический штиль. Но если правильно работать со словами, то эта стихотворная речь перестает выглядеть архаичной, она скорее напоминает о том, что перед нами театральная коробочка, драгоценная шкатулка, которая вообще-то изначально является предметом роскоши и предназначена для короля — и играют здесь перед ним и для него.
— Там в пьесе есть такие слова, что все мы, мол, обтартюфились? Сегодня тоже самое происходит, на ваш взгляд? И все мы уже давно в вашем втором акте, раз связь временем потеряна?
— На самом деле, у нас, как и в пьесе, это не констатация, а предостережение. И что касается «сегодня» — все-таки актуальность в этом спектакле не цель, а фон, который проявляется самостоятельно, без моих усилий. А мне, в общем-то, хотелось поставить чистую классическую вещь. Вы не поверите, но я люблю классику, несмотря на все спецэффекты.
Все, кто не успел посмотреть спектакль в дни премьеры 10, 11 и 12 ноября, смогут это сделать зимой. Следующий раз на сцене Электротеатра Станиславский «Тартюф» появится 11, 12 и 13 февраля 2017 года.
