После двух предыдущих романов — «Поправок» (2001 года) и «Свободы» (2010 года) — Франзен стал живым классиком американской литературы и ярким ньюсмейкером. За неделю до выхода «Свободы» портрет писателя появился на обложке Time с подписью «Великий американский романист». Новый роман «Безгрешность» критики называют самой личной и тонкой книгой Франзена, своего рода предупреждением большого художника о том, насколько опасны благоприятные внешне перемены, происходящие с современным обществом. Разматывая историю 23-летней Пьюрити Тайлер (от purity — «духовная чистота, безгрешность, непорочность»), автор препарирует и тоталитарную сущность интернета, и деформацию семейных ценностей, и размывание понятия «свободы».
Пьюрити ненавидит свое полное имя и предпочитает называть себя Пип (привет Диккенсу), тайно влюблена, не может расплатиться с огромным долгом за учебу и безнадежно запуталась. Все свои «большие надежды» девушка связывает с отцом, хотя не знает о нем ничего, даже его имени. С поисков отца Пьюрити Тайлер и начинается сложный, порой вызывающий раздражение, многостраничный квест, в котором есть и роман-воспитание, и политический триллер с Навальным международного масштаба в главной роли, и замешанный на семейной саге детектив, и сентиментальная любовная история. Пьюрити оказывается связующим звеном между двумя яркими и важными героями — уроженцем ГДР Андреасом Вульфом, возглавляющим организацию «Солнечный свет» (нечто вроде WikiLeaks) и американцем Томом Аберантом, гуру журналистских расследований, который знает о тайнах Вольфа больше, чем стоило бы. Как настоящий иллюзионист, Франзен вытягивает из прошлого своих героев причудливо связанные яркие фрагменты: интриги Штази, похищение ядерной боеголовки, падение берлинской стены, Америку восьмидесятых, бегство от спецслужб в экзотической Боливии, тайны и расследования, любовь, секс и снова любовь.
Однако для Франзена все эти сюжетные перипетии лишь повод поговорить о том, что пошло не так в нашей сегодняшней жизни. По собственному признанию, он осознавал, что «сбрасывает на читателя бомбу» и пишет жесткую, а то и «жестокую вещь». Впрочем, это не мешает «Безгрешности» претендовать на верхние позиции в рейтингах бестселлеров — роман уже экранизируют, причем в роли Андреаса Вульфа в 20-серийном фильме снимается главный Джеймс Бонд XXI века Дэниел Крейг.
С разрешения издательства Corpus «РБК Стиль» публикует фрагмент русского издания романа «Безгрешность» в переводе Леонида Мотылева и Любови Сумм.
«Когда из двусторонней рации послышался сначала треск, а потом голос Педро с раскатистыми «р», эти звуки, казалось, пробудили Андреаса от сновидения, которое хотело и не могло закончиться, понимая, что слишком затянулось.
— Hay un seсor en la puerta que dice que es su amigo. Se llama Tom Aberant¹.
На тумбочке у кровати лежал надкушенный сэндвич. Андреас не мог сообразить, какой сегодня день недели. Система, поместившая его под домашний арест, базировалась у него в голове. Имя «Том Аберант» не вызвало у него бурных эмоций. Он помнил, что месяцы, а то и годы вкладывал, как маньяк, в носителя этого имени колоссальную энергию, но воспоминание было слабым и пресным. Сейчас Том внушал ему не большую ненависть и не больший страх, чем что бы то ни было на свете. Была только невыносимая, тяжко сминающая грудь тревога.
Плюс тусклое сознание бесчеловечности, которая заключалась в том, что приехал — неважно, по какому делу, — журналист.
Андреас уже не отвечал фундаментальному требованию к интервьюируемым: он не нравился самому себе.
— Hacelo pasar², — сказал он Педро.
1) Тут человек у ворот, говорит, что ваш друг. Его зовут Том Аберант (исп.). 2) Пусть войдет (исп.).
В своих интервью, пока он не перестал прошлой осенью их давать, он с некоторых пор употреблял слово «тоталитаризм». Журналисты помоложе, для которых это слово означало тотальный надзор, тотальный контроль за умами, парады серых войск с ракетами средней дальности, считали, что он несправедлив к интернету. На самом деле он просто имел в виду систему, из которой невозможно выйти. Былая Республика, безусловно, преуспела в надзоре и парадах, но суть ее тоталитаризма ощущалась на более повседневном и тонком уровне. Ты мог сотрудничать с системой или ей противостоять, но чего ты не мог никогда, какую бы жизнь ни вел — жизнь приятную, безопасную или жизнь заключенного, — это быть от нее независимым. Ответом на все вопросы, крупные и мелкие, был социализм. Замени теперь «социализм» на «сети» — и получишь интернет. Его соперничающие друг с другом платформы едины в своем стремлении задать все параметры твоего существования. Если говорить о случае Андреаса, он, начав обретать подлинную известность, понял, что известность как явление перекочевала в интернет и архитектура интернета позволит его врагам без труда придать «вольфовской истории» выгодные им очертания. Как и в старой Республике, он мог либо игнорировать недругов и терпеть последствия, либо принять постулаты системы, сколь бы сомнительными он их ни находил, и увеличить ее могущество и расширить ее охват своим в ней участием. Он выбрал второе, но выбор не имел принципиального значения. В любом случае он, Андреас, зависел от этой революции.
Две революции, с которыми ему довелось иметь дело, были схожи, как мало что. Причем обе громко называли себя революциями. Признак легитимной революции — научной, к примеру, — то, что она не хвастается своей революционностью, она просто происходит. Хвастаются слабые и боязливые, хвастаются нелегитимные. Лейтмотивом его детства, прошедшего при режиме настолько слабом и боязливом, что он окружил население, которое якобы освободил, тюремной стеной, было то, что Республике выпала великая роль авангарда истории. Если твой начальник — дубина, если твой муж за тобой шпионит, режим в этом не виноват, ибо режим служит Революции, исторически неизбежной и в то же самое время чрезвычайно хрупкой, окруженной врагами. Это смешное противоречие — примета хвастливых революций. Нет такого преступления, нет такого непредвиденного побочного эффекта, каких не оправдывала бы система, которая не может не быть, но вместе с тем крайне уязвима.
Вечен оказался и функционер — деятель системы — как человеческий тип. Тон, которым на конференциях, проводимых фондом TED, в PowerPoint-презентациях, посвященных запуску нового продукта, в заявлениях, обращенных к парламентам и конгрессам, в книгах с утопическими заглавиями рассуждали новые, был таким же сладким сиропом, состоящим из удобной убежденности и личной капитуляции, как тот, что он хорошо помнил по временам Республики. Слушая их, он всякий раз вспоминал слова из песни группы «Стили Дэн»: So you grab a piece of something that you think is gonna last¹ (по радио в американском секторе эту песню беспрерывно транслировали с прицелом на юных слушателей в советском). Привилегии, доступные в Республике, были не ахти какими: телефон, квартира, где есть хоть сколько-нибудь воздуха и света, вожделенная возможность ездить за границу; но энное число подписчиков в Твиттере, популярный профиль в Фейсбуке, четырехминутный ролик на канале CNBC — это что, намного больше? Главное, чем манит система, — чувство безопасности, рождаемое принадлежностью. Снаружи воздух воняет серой, еда дрянная, экономика в удручающем состоянии, цинизм не знает границ — но внутри классовый враг разгромлен. Внутри профессор и инженер учатся у немецкого рабочего. Снаружи средний класс тает быстрей, чем полярные льды, ксенофобы выигрывают выборы и запасаются штурмовыми винтовками, племена, враждующие на религиозной почве, истребляют друг друга — но внутри прорывные технологии делают традиционную политику неактуальной. Внутри децентрализованные узкоспециализированные сообщества меняют наши представления о креативности; революция вознаграждает тех, кто, поняв могущество сетей, готов идти на риск. Новый Режим даже взял на вооружение словечки из жаргона былой Республики: коллектив, чувство локтя. Как и тогда, принимается за аксиому, что возникает человек нового типа. В этом единодушны функционеры всех мастей. Их, похоже, никогда не смущало, что правящая элита у них состоит из человеческих особей старого типа — алчных, грубых, жестоких.
1) И вот ты хватаешься за то, что тебе кажется долговечным (англ.). Из песни Reelin’ in the Years.
Ленин шел на риск. Шел на него и Троцкий, которого Сталин в итоге сделал советским Биллом Гейтсом и разгромил как скрытого реакционера. Самому же Сталину не нужно было так рисковать: террор действовал лучше. Хотя новые революционеры все как один заявляют о своей приверженности риску — в любом случае относительному, риску потерять чей-то венчурный капитал, самое худшее — риску, живя за родительский счет, зря потратить несколько лет, отнюдь не риску быть расстрелянным или повешенным, — наиболее удачливые из них следуют примеру Сталина. Подобно тем, старым политбюро, новое политбюро изображает себя врагом элиты и другом широких масс, оно якобы думает прежде всего о том, как исполнить желания потребителя, но у Андреаса (который, кстати, так и не научился хотеть себе то или это) создалось впечатление, что потребителями в большей мере движет боязнь: боязнь оказаться недостаточно популярными, крутыми, стильными, выпасть из обоймы, отстать от жизни. В Республике ужас на людей наводила государственная власть, при Новом Режиме — власть первобытного естества: убивай, или тебя убьют; ешь, или тебя съедят. В обоих случаях боязнь вполне резонна, логична; поистине она продукт логической мысли. Идеология Республики называлась «научный социализм», и это название отсылает как назад, к террору якобинцев с их на диво эффективной гильотиной, подававших себя проводниками рационализма и Просвещения (другой вопрос, что рационализировали они прежде всего палачество), так убийца и вперед, к террору технократии, вознамерившейся избавить человечество от человечности эффективностью рынков и рациональностью машин. Это неприятие всего иррационального, желание очиститься от него раз и навсегда — подлинно вечный признак нелегитимной революции.
У Андреаса был талант — может быть, самый большой из всех — находить в тоталитарных режимах особые ниши. Штази была его лучшим другом — пока им не стал интернет. Ему удавалось использовать сначала одно, а потом другое, находясь в стороне. Замечание Пип Тайлер о ферме «Лунное сияние» задело его, напомнив о сходстве с матерью, но она не ошиблась: несмотря на все полезное, что было сделано в рамках проекта, «Солнечный свет» сейчас работал главным образом на его «я». Фабрика известности, маскирующаяся под фабрику разоблачений. Он позволял Новому Режиму демонстрировать Андреаса Вольфа как вдохновляющий пример открытости, а взамен, когда от этого нельзя было уклониться, защищал Режим от неприятной огласки.
Внутри Нового Режима было немало потенциальных Сноуденов — сотрудников, имеющих доступ к алгоритмам, с помощью которых Фейсбук наживается на личной информации о пользователях, или к алгоритмам, позволяющим Твиттеру манипулировать мемами, якобы возникающими спонтанно. Но страх умных людей перед Новым Режимом оказался еще сильней, чем страх, внушенный Режимом людям менее умным, перед Агентством национальной безопасности и ЦРУ, — ведь это азбука тоталитаризма: свои собственные методы террора приписывать врагу и представлять себя единственной защитой от его козней. Так что потенциальные Сноудены большей частью помалкивали. Дважды, впрочем, инсайдеры выходили на Андреаса (оба, что интересно, из Google) и предлагали ему внутреннюю электронную переписку и программы, откуда отчетливо видно, как компания накапливает личные сведения о пользователях и активно фильтрует информацию, хотя утверждает, будто лишь пассивно ее отображает. В обоих случаях Андреас, боясь ущерба, который мог нанести ему Google, отказался обнародовать документы. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он был с предлагавшими откровенен: «Не могу. Google мне нужен на моей стороне».
Но лишь в этом отношении он считал себя функционером новой системы. Во всех интервью он с презрением отзывался о революционной риторике, и его внутренне передергивало, когда его сотрудники рассуждали об изменении мира к лучшему. На примере Ассанжа он понял, как глупо делать мессианские заявления о своей исторической роли, и хотя слава, которая шла о нем как о человеке безгрешно чистом, доставляла ему ироническое удовлетворение, он не испытывал иллюзий насчет своей реальной способности оправдывать эту славу. Жизнь с Аннагрет излечила его от таких иллюзий.
