Йейтс: один, не один, не я
После экранизации «Дороги перемен» Сэмом Мендесом фанаты Ричарда Йейтса (1926–1992) вправе были рассчитывать на возрождение интереса к своему кумиру. В сильно пьющем учителе литературного мастерства, который при жизни так и не познал светской славы и коммерческого успеха, стали видеть ровню американским великанам XX века — Хемингуэю и Фицджеральду. Так бывает: не оцененные по достоинству, эти писатели (присовокупим к Йейтсу Джона Уильямса, растрогавшего своим «Стоунером» Анну Гавальду и еще миллион читателей по всему миру) отыгрываются в литературном казино уже после смерти. Теневой классик, неуслышанный гений, великий автор, о котором вы ничего не знали, — как пройти мимо заголовков, обещающих восстановление справедливости; и как обидно, когда собственные ощущения от этой прозы трагически не совпадают с чужими восторгами.
Йейтс-на-бумаге — неброский, равнодушный к красивостям стиль, остроконечный психологизм, убедительные, не скругленные на журнальный манер сюжеты, чтобы «как в жизни», нестерпимая, наконец, горечь, — здорово превосходит Йейтса-в-деле. С первым, досочиненным поклонниками (среди которых — автор «Канады» Ричард Форд) писателем хочется познакомиться поближе. Второй, реальный, тщетно претендует на верхнюю полку американской беллетристики: подвинуть локтями Чивера с Апдайком — объектов всегдашней зависти и ненависти — Йейтсу вряд ли удастся. Вместе с тем есть в его коротких вещах что-то не позволяющее отмахнуться от еще одного «реалиста» середины XX века; какое-то тоскливое излучение, которое в иные минуты кажется важнее ладности фразы.
Йейтс писал: «Если в моем творчестве есть тема, то она довольно проста: большинство людей неизбежно одиноки, и в этом и состоит их трагедия». Примерно так же прошла и его собственная жизнь, вместившая Вторую мировую, два развода, написание речей для Роберта Кеннеди, литературные воркшопы, алкоголь, биполярное расстройство и угасающую от книги к книге известность. Вот и рассказы, составившие сборник «Одиннадцать видов одиночества» (его сравнивали с джойсовскими «Дублинцами»: невероятный, в каком-то смысле так и не возмещенный аванс), населяют неприкаянные, не реализовавшиеся в полной мере души — школьники и солдаты, клерки и журналисты, которые обитают в Нью-Йорке и его окрестностях. Может быть, Йейтс строил фразы недостаточно искусно для того, чтобы регулярно публиковаться в The New Yorker, но из-за того, как пронзительно в этом цикле схвачено вполне универсальное чувство растерянности человека в мегаполисе, к этому добросовестному, надежному автору второго ряда и стоит возвращаться.
По миру Йейтса ходит сквозняк: так о себе говорит тоска.
Лэнг: искусство одиночества
То, что год от года нон-фикшн наращивает качественный отрыв от художественной прозы, не новость: вспомните барнсовское «Нечего бояться», «”Я” значит ястреб» Хелен Макдональд или текст сложной природы «Памяти памяти» Марии Степановой. Приятно удивляет, скорее, экстенсивность развития жанра, усложнение уже существующих моделей документального высказывания, эффект, который может создать сочетание совсем разных, казалось бы, способов размышления о себе и мире. Как, например, в случае с «Одиноким городом» Оливии Лэнг — восхитительным гибридом автобиографии и заметок на полях чужих произведений.
Интересно при этом поразмышлять, многое ли изменилось бы, если бы авторская ситуация — переезд в Нью-Йорк к любимому человеку, расставание, чувство пустоты и заброшенности в чужом городе, — была выдуманной; пойдет ли читатель вслед за героем по картинной галерее с работами больших художников второй половины прошлого века; станет ли слушать? С одной стороны, интимный тон Лэнг, не переходящий, впрочем, в панибратство, неотделим от ее — вполне компетентных, кстати сказать, — искусствоведческих комментариев. С другой, обращает на себя внимание изощренность авторского письма, метафоричность ее мышления, искусство точно подобранного слова, которое Лэнг (в прошлом — книжный редактор The Observer) тут то и дело обнаруживает. «Одинокий город» — это еще и хорошая, глазастая проза.
Но и в жанре «великим тоже бывало грустно», обладающем известным мотивационным потенциалом, здесь есть на что — и на кого — посмотреть. Исполины американского искусства, вроде Эдварда Хоппера и Энди Уорхола, подвергаются не всегда лестной реинтерпретации; менее известные в России персонажи, типа Генри Дарджера и Зои Леонард, получают развернутую характеристику — одновременно краткое введение и внятная трактовка того, чем они, собственно, занимались. Это важная работа кураторского, в значительной степени, толка; побольше бы современному искусству таких пиарщиков.
Что до заглавного одиночества, то с ним в книге тоже происходит удивительное превращение. Поначалу описывая его в медицинских терминах, Лэнг, однако, не спекулирует на этом больничном подходе. Замкнутость, отъединенность, погруженность в себя могут быть страшно удручающими — или стать творческим драйвером, приметой художественных амбиций, продуктивной чертой характера. И это здорово воодушевляет: как бы иначе автор написала «Одинокий город».
