– Вы начали работать как скульптор в 1971 году, потому что считали, что живопись — умерла?
– Никогда так не считал. Но одно время казалось, что классическая живопись — холст, масло — до пределов исчерпала себя. Что только не делали с холстом: его резали, штопали, показывали пустым или закрашивали черной краской — были испробованы все возможности. В скульптуре я чувствовал себя свободнее.
— Откуда в СССР появлялась информация о том, что происходит в мире?
— Мы ничего толком не знали — ни что происходит в западном искусстве, ни что делалось у нас в начале века. Информации не было. Когда в училище им. 1905 года (МАХУ памяти 1905 года — прим. ред.) мы спрашивали преподавателей о 1920-х годах, они отвечали: «Забудьте это все, тогда были сплошные неудачные эксперименты, теперь это никому не нужно. Изучайте Репина и Сурикова».
Можно было что-то узнать, если попадался старый журнал начала века, но и там все было на уровне Врубеля и Коровина. В здании «Метрополя» был небольшой букинистический магазин открыток. И там, среди основной массы открыток с передвижниками из Третьяковки или Русского музея, попадались и те, что были выпущены Музеем нового западного искусства (сам музей к тому времени уже был ликвидирован). На их обратной стороне был текст Абрама Эфроса или другого известного искусствоведа тех лет об этом художнике.
На открытках были шедевры французской живописи: Ван Гог, Сезанн, Гоген, Матисс. Где ставить ударение в слове «Матисс», я тогда еще не знал. Про импрессионистов наша преподавательница литературы сказала: «было такое упадническое направление в музыке и живописи», но кто такой Матисс, она тоже не знала.
Возможность знакомиться с западным искусством в оригиналах появилась только в 1954 году, когда в Пушкинском музее стали вывешивать импрессионистов и постимпрессионистов из того же Музея нового западного искусства. До этого в ГМИИ в течение многих лет была совершенно поганая выставка подарков Сталину.
С современным нам заграничным искусством мы знакомились по западным журналам и редко доходившим книгам. У многих художников были друзья-иностранцы среди журналистов, дипломатов, студентов, которые снабжали их информацией о том, что происходит в искусстве сегодня. У меня были знакомые швейцарцы, привозившие мне журналы. В мастерских читались американские и европейские издания. Кто-то переводил с английского или немецкого, остальные слушали и смотрели картинки.
— Наши ли вы единомышленников после эмиграции в Париж в 1976 году?
— С какого-то возраста круг единомышленников уже не нужен. Это в 20 лет дым коромыслом и споры: через них молодой художник определяет свои позиции и свой язык. Когда это уже произошло, можно тихо работать в своей мастерской. У меня их две — в Москве и под Парижем.
Скульптор всегда ограничен размерами своего ателье. Мне хотелось бы делать скульптуры с пятиэтажный дом. Но в московской мастерской они упираются в трехметровый потолок.
На Западе, впрочем, скульпторы моего возраста делают гигантские вещи, и для них находятся деньги и место.
Есть такая китайская поговорка: одной рукой в ладоши не хлопнешь. Художник протягивает руку, а общество или протягивает ему навстречу, или нет.
Российскому обществу искусство сейчас не очень нужно — не до него.
— Для вас важно признание?
— Для меня важно внимание. Художник ищет зрителя, который разделит его идеи, которому понравится то, что он делает. Рахманинов говорил об одном пианисте, тот завял и погиб, потому что ему мало аплодировали. И это действительно так.
Сейчас во всех арт-школах учат, как правильно себя вести, как представлять себя и свои работы, как общаться с прессой, как построить свой бренд. Это и создает то плохое коммерческое искусство, которое мы видим на разных арт-парадах, независимо от того, в какой стране они проходят.
Искусство проверяется временем. Многие светила 30-40-летней давности сейчас и не вспоминаются.
Пикассо когда-то спросили, что такое искусство. Он ответил: «Если б знал, никому не сказал бы». Об искусстве сложно говорить. Оно предельно капризно. Допустим, что мелом очерчиваем круг и утверждаем: искусство — только то, что внутри круга. А оно уже переступило меловую линию и смеется над нами.
— В «А-Я» вы опубликовали множество работ концептуалистов. Но сейчас говорят, что пришло время «новой образности» и сухой язык концептуализма больше не востребован. Как вам кажется, есть ли у него будущее?
— Если зритель и дальше пожелает его смотреть, то будущее будет. Если публике станет скучно, то будущее окажется более жалким. Но ведь искусство и есть вечная перемена.
